живи и радуйся!

Слава Тебе за праздник жизни…
Слава Тебе, показавшему нам свет.
Митрополит Трифон. Акафист благодарственный «Слава Богу за всё»

    
Вспоминаю себя наивным мальчонкой, когда родители впервые оставили меня одного на всё лето у бабушки. С гулко бьющимся сердцем быстро пылю тихой сельской улочкой. В руках простенькое удилище из лещины, а через плечо накинута холщовая торбочка, насквозь пропахшая рыбой. Босые ноги обжигает раскалённый зноем песок, но на такой пустяк я не обращаю внимания – у меня ликует душа и всё трепещет внутри от нетерпения, от предстоящей скорой встречи с так полюбившейся мне рекой!

Вот сейчас быстро разверну свой гибкий ореховый хлыст, наживлю жирной мухой мелкий крючок – рыбаки его называют – «заглотышем» – и хлёстко заброшу наживку. Поплавок из гусиного пера негромко хлопнет о воду и мирно уляжется на быстрине, подтяну его чуток на себя, и тут же, рядом, бойко вскинется серебристая верховодка. А рыбы этой в реке – ой как много, вода под крутым берегом так и кипит от непрестанных всплесков!

Весь обрыв пронизан тёмными норами-гнёздами береговых ласточек. Резкие крики стремительных птиц неумолчно висят в воздухе, а на воду постоянно шлёпаются белые капли. К ним тотчас же устремляется вёрткая рыбка… поэтому она так резво бросается на поплавок, когда я с шумом забрасываю лесу. Уклея жадно хватает наживку и беспрерывно, бойким потоком льётся в торбочку. Возбуждение охватывает меня, с гордостью поглядываю на улов – вот какой я молодец, как славно умею ловить! И, оставшись без мух, разловив всю наживку, прокалившись вволю на жарком солнце, усталый, но довольный уловом, я неохотно возвращаюсь домой.

В горнице тихо, никого нет, бабушка занята огородом. Мерный ход маятника часов с кукушкой не нарушает задумчивой тишины. С увеличенной фотокарточки в рамке пристально смотрит на меня со стены чернобровый военный в форме лётчика с погонами старшего лейтенанта – мой отец. На широком деревянном столе под образами стоит крынка с утренним молоком и банка с вишнёвым вареньем да лежит, накрытая газетой от мух, начатая коврига своего, домашней выпечки, хлеба. Жадно откусываю душистый ломоть и щедро черпаю ложкой варенье прямо из банки. Сладкий обед неспешно запиваю большими глотками молока, а глаза слипаются от усталости…

Я давно уже исходил с удочкой все окрестные берега, но жутко влечёт меня своей неизвестностью змеистая даль реки за околицей. По утрам над водой курится седая волглая дымка и скрадывает тёмную полосу далёкого леса. Бередят мою юную душу эти загадочные туманные дали. Я страстно стремлюсь попасть туда, в этот неведомый сказочный мир, населённый в моём воображении чудными существами, и отчаянно жажду с головой окунуться в безмерную глубину новых запахов и ощущений, желаю прочувствовать и пережить их полным вздохом в своём сердце.

Мне до коликов в животе уже надоели взрослые с их вечными нравоучениями «То можно, а то – нельзя! Сюда не суйся, а этого – не трогай!» Я решительно, без оглядки рвусь в заманчивое приволье, в края, где редко ступала нога человека, где на чистом белом песке-свее, в небольшой ямке у самой воды, по рассказам всезнающего отца, открыто покоится кладка из нескольких, в тёмных пятнышках, яичек совсем ещё не пуганых речных чаек…

- Вставай снедать, рыбачок, рыбка твоя уже пожарилась! – будит меня громкий голос бабушки.

На столе дымится огромная чёрная от постоянного «загара» в печи чугунная сковорода. В ней аппетитно дразнится жирными золотистыми спинками уклея. Важно сажусь за стол, а как же, кормилец, и неторопливо начинаю трапезу. Рыбка хорошо прожарилась на сале, и только хрустят на зубах мелкие косточки. А бабушка сидит на длинной скамье напротив и, подперев руками румяные, раскрасневшиеся от печного жара щёки, с улыбкой смотрит на внука.

- Не торопись, внучек, прожёвывай тщательно косточки!

Неспешную обеденную идиллию нарушает серый с белым галстуком на груди кот. Он си-дит под столом и нудно клянчит: «Ма-у-у, ма-а-ло!» Сколько уже бросил ему рыбьих голов, а ему всё мало. «И не подавится, вот жадина!» Немного помявшись, выбираю в сковороде самую маленькую рыбку и с сожалением бросаю под стол. Кот жадно хватает чуть не из рук, глухо урчит, и мы, очень довольные, вместе уписываем вкусное рыбное блюдо…
Но вот обед закончился, и бабушка со словами «отдыхай, внучек, а я пойду на огород сапать картоплю» оставляет в горнице меня одного.

Я скучаю, не знаю чем заняться, и от нечего делать рассматриваю развешенные по стенам горницы фотографии родственников, рушники и картины. Вот вышитые ярко-красные розы, а вот – тоже вышитая крестиком по домотканому полотну картина в деревянной окрашенной в голубой цвет рамке: девушка в белой узорчатой блузке, тёмной юбке и красных сапожках, с венком из полевых цветов на голове и ожерельем алых бус на открытой груди. А рядом висит большое рисованное полотно, привезённое бабушкой в бытность свою в городе, – белые лебеди с грациозно изогнутыми шеями плавают на пруду.


И вдруг меня посещает сумасбродная мысль – попробовать написать рассказ о рыбалке, о радостных и светлых чувствах, переполнявших этим летом мою юную душу. Я уютно устраиваюсь за столом с огрызком карандаша в руке и на вырванном листке из ученической тетрадки в клеточку старательно вывожу название рассказа: «На рыбалке». Потом долго и пристально вглядываюсь в заголовок, чистое место под ним и в недоумении теряюсь: с чего же всё-таки начать своё повествование, и главное – как вести его дальше? В голове полный сумбур! Мысли суетно бегают, их много, очень много, и все просятся на бумагу, хочется изложить всё ясно, но, оказывается, – я не умею! И беспомощно опускаются руки, и чистый лист остаётся нетронутым... «Да ну его!»

Картина эта неожиданно всплыла в памяти в школьные годы, когда на уроке русской литературы мы разбирали роман в стихах «Евгений Онегин». Слова А.С.Пушкина, сказанные о своём герое: «Хотел писать, но труд упорный ему был тошен, ничего не вышло из пера его, и не попал он в цех задорный, людей, о коих не сужу, затем, что к ним принадлежу…», – всколыхнули во мне былое и прочно осели в душе.
Это ж сколько необходимо затратить умственного труда, сколько надобно «перелопатить» тонн «словесной руды», чтобы внятно выплеснуть на чистый лист бумаги свои эмоции, впечатления, думы! Но в связный набор слов, этот костяк твоего повествования непременно нужно вдохнуть свою душу. И если это тебе удалось, – рассказ оживёт и засверкает яркими красками, станет частичкой твоего «я». И уйдёт, как большой корабль, в своё литературное плаванье.

И вот теперь, по прошествии многих лет, я желаю отдать должное своему незрелому детскому опыту. Хочу просто и бесхитростно рассказать о радостных мирных днях моего счастливого босоногого детства, чтобы ещё раз глубоко пережить забытое с возрастом чистое, истое чувство, подарившее мне в безмятежные ранние годы моего бытия на Земле настоящий праздник жизни.

Желаю взрослым уже человеком опять окунуться в тёплые воды щемящих моё сердце далёких, но светлых воспоминаний.

*** *** ***

- Завтра Спас, работать грешно! Так что собирайся, внучек, утречком раненько пойдём с тобой в Перевоз! - после вечери-ужина неожиданно обрадовала меня бабушка.


- Ух, как здорово! – возбужденно гукнул я, и ликующе ёкнуло сердце. Ещё бы! Уже не раз в ностальгических разговорах бабушки с соседкой и дальней родственницей бабой Потапихой я слышал о каком-то таинственном, непонятном мне Перевозе.

- Славное было времечко! А помнишь, мы молодками, сено на Перевозе гребли, и ползёт тако-о-ой ужака! Я перепужалась и подняла визг.. А потом глянули в лес, и в глазах стало красно от грибов!


- И-и-и, шо вспомнила! И колы це тилькы було? Мужиков наших щё не забралы на эту… импирилистичну войну… А ще гарны там булы у лиси горихы!

Мне нравилось слушать неторопливый говорок двух древних деревенских бабушек, и – само внимание – я как бы невзначай всегда вертелся возле них.

Любопытство распирало меня, волна жгучего, капризного желания во что бы то ни стало посетить это неизвестное место, где по лугу ползают огромные, толщиной в руку ужи, – вот я им покажу! – а в лесу видимо-невидимо спелых орехов, внезапно заполонила мне грудь. Волнительное чувство, сопряжённое с далёким, полным неожиданных и опасных приключений путешествием в неведомую страну Перевоз, через поросшие густой травой луга в пойме реки, с головой укрывающие вступившего в них человека, овладело мною.

В разгорячённом воображении я внятно рисовал тихую заводь с обрывистым берегом в не-роходимых колючих зарослях ежевики. Я пылко мечтаю поймать здесь огромного, с серебряной, в большую пятикопеечную монету чешуёй, «лящя». Мне нравится произносить это слово именно так, как говорят местные, звучит оно мясисто и сочно. И поэтому произношу я его всегда с наслаждением, нараспев, растягивая букву «я»: «ля-я-а-щ». Может быть, потому, что ещё никогда в своей только что занявшейся рыбальской жизни не ловил таких огромных рыбин. В разговорах бывалые рыбаки не очень лестно отзывались об их вкусовых качествах, толковали, что очень костисты. Но какое мне было дело до гастрономических свойств так желанного мною «лящя», когда приходилось с завистью видеть, как взрослые деловито и сноровисто выуживали из воды большие, медь с серебром, живые тарелки, которые потом долго с открытым ртом, вяло, били бронзовыми хвостами по берегу.

В воображении я ухватливо тряс в сумрачной свежести леса, густо настоянной на грибном духе, лещину и щедрыми пригоршнями собирал ядрёные, в зелёной обёртке, лесные орехи. Низко кланялся крепким – с высокой, синей на срезе ножкой, и яркой, как маков цвет, шляпкой, – громадным красавцам-осиновикам.

Таким грезился мне этот неведомый сказочный край, затерявшийся, Бог знает, в какой дали, где-то рядом с рекой, полный волшебных загадок и волнующих приключений. С тех пор он глубоко проник в моё сердце и неотступно занял всё мои мысли.

Я стал назойливо приставать к бабушке:

- Бабушка, отпусти меня в Перевоз! Я уже большой, умею плавать и не заблужусь в лесу. Со мной ничего не случится!
А бабушка ни в какую не соглашалась отпускать меня одного! И вот однажды, не сдержав своих чувств, я слезливо встрял в озабоченные пересуды двух старушек: «что-то зачастили дожди, можут погнить огирки и помидоры», и опять занудил старый мотив:

- Бабушка, расскажи мне о Перевозе, я очень туда хочу!

Она ласково взглянула на меня и неодобрительно покачала головой.

- Ишь, пострелёнок, какой нетерпеливый!

- Не терпится, Лукерья, казаку. Вот и поведай, хто, кроме нас, и розкаже? А ведь колысь був у нас там луг! – прошамкала, улыбаясь беззубым ртом, Потапиха.

Я с благодарностью взглянул на соседку и приготовился слушать бабушку.

Издавна в этом месте, сказала она, переправлялись через реку в соседнее село, вот потому и Перевоз. И ещё с ноткой гордости добавила, что эти дальние и обширные заливные луга до революции принадлежали их общине.
Дремучие, в рост человека, стояли там сочные травы, и укос всегда был богатым.

- Соседи очень нам завидовали, и не раз мужики двух сёл сходились на лугу в жестокой драке, кулаками «косили» друг друга до крови. А всё потому, что соседушки ну уж никак не могли смириться с большой, по их мнению, несправедливостью – луг то у них под боком, хоть и через реку, а не в их собственности. А у них пригодной земли для выпаса своей худобы испокон веку было-то – уж в болоте отмерял… А после революции луг им отдали, а не так давно Десну в этом месте спрямили, вырыли новое русло, и теперь для нас луг стал за рекой. Вода обхватила его со всех сторон, образовался остров, и стал он уже никому не нужным, весь зарос лесом…

- А ты, внучек, даже не чай! Не отпущу я тебя туда одного! А если что стрясётся? Что мне тогда молвить твоим родителям? Не хочу на старости лет брать грех такой на душу! Здесь ты на людях, а там и позвать-то некого будет. Нет, не пущу, и не гуди!

Незаметно подошел август, по утрам тянуло прохладой. Зашевелился на огородах народ – пришла пора выбирать картошку. Но на большой церковный праздник ( в народе его называют – Спас) по извечной православной традиции на огородах никто не работал. И в Богом данный свободный день, выпадающий на разгар тяжёлой крестьянской страды, бабушка решилась, возможно, последний раз в своей жизни, навестить места, связанные со счастливыми воспоминаниями давно ушедшей молодости. А заодно сводить туда настырного своего внука.

- Давненько я там уже не была! Ты, внучек, половишь рыбку, а я припомню былое…

Всю ночь я нетерпеливо ёрзал под одеялом, и едва посерело, схватился с постели и выбежал на крыльцо. На блекнущем небосводе волшебно мерцали, манили в далёкий путь ещё яркие звёзды, а на востоке уже робко алела в полнеба заря. Над колодезным журавлём застыл буквой «с» и загадочно улыбался утомлённый месяц. Прохладная ночь нехотя отступила в таинственную глубину сада, незаметно скрадываясь среди деревьев. Из настороженного полумрака проступила старая верба, с каждой минутой всё отчётливее угадывались знакомые очертания двора.

Хрупкий миг рассветной тишины, когда ещё не загремели пустыми вёдрами хозяйки, спеша подоить своих отдохнувших за ночь бурёнок, чтобы вовремя их выгнать на пашню, когда ещё не закукарекала, не замычала, не завизжала, не заблеяла, не закрякала и не загоготала беспокойная живность на хозяйских подворьях, – нарушил дерзкий пронзительный крик. На соломенной крыше хлева, растопырив крылья и широко разинув рот, цепко сидел крупный птенец. А две маленькие пичуги неустанно и озабоченно порхали возле него и своими капельными клювами попеременно что-то просовывали в эту ненасытную кричащую глотку.

- Бабушка, посмотри, такие маленькие, а кормят такого большого! – обратился я со смехом к бабушке, появившейся с пустым ведром на крыльце и направлявшейся в хлев подоить корову.

- Иш, байстрюк, устроился в жизни! Братцев своих вышвырнул, а сам рот раззявил, корми его! – неодобрительно качнула она головой.

-Как это, вышвырнул?

- Непонятливый какой! Кукушка, чтоб её… лёгкая птица, постаралась. Подбросила своё яичко в чужое гнездо.
Высиживайте, родимые, выкармливайте, – а сама в бега! А этот нетопырь подрос, и выкинул из гнезда своих братцев. И ничего беднягам не осталось, как кормить подкидыша. Сами падают с крыла, а его растят. Вот такая, она, неразумная птичья жизнь…

За селом нас подхватил свежий встречный ветер, он бегло касался лица и вольно теребил полы одежды, а промокшие от росы брюки неприятно липли и холодили ноги. Мы с бабушкой неторопливо брели среди полинявшего шёлка дикой ковыльной травы, оставляя за собой влажный волнистый след.

Высоко в небе неспешно плыли в неведомые края затейливо взбитые, с лиловым отливом, редкие белые облака, а среди них, распластав широкие крылья, в ослепительном снежно-лазурном просторе плавно описывала большие круги стая аистов.

Солнце неуклонно карабкалось в небеса и припекало всё горячее. Промокшие брюки успели подсохнуть и схватились коробом на ногах, но такое неудобство меня не стесняло, мне было радостно идти рядом с бабушкой. Она шла легко, посматривая по сторонам, и постоянно чему-то улыбалась. Мимоходом сорвала травинку, повертела в руке, понюхала и безмолвно вздохнула.

А вокруг дико искрилась могучая вольная жизнь! И у меня сладостно замерло сердце, очарованное ярым напором животрепещущей силы, незримо разлитой в поднебесье и в упоительно чистом воздухе лугового раздолья. И я восхищенно вбирал в себя дивные виды, звуки и запахи, обступавшие меня со всех сторон, а в ошеломленной душе торжественно промелькнуло: «Неужели всё это сказочное богатство вокруг моё? И я растворился в нём, и оно вошло в меня во всей своей неуёмной живой красе!»

В раскинутых полах травы зависла сивая сеть паутины, куда ни кинь взгляд – всюду паучье царство! Неподвижно застыли в натянутых тенетах крупные, с крестами на спине пауки и маленькие паучки, терпеливо поджидая свою добычу… Из-под ног неумолчно, веером разбрызгивались во все стороны радужные кузнечики. Вот один запутался, задёргался в прозрачной ловушке, и тотчас к нему устремился жирный паук, и впился рогатыми челюстями в свою жертву, потом, немного повременив, стал проворно выкидывать из тёмного брюшка тонкие светлые нити, ловко перебирая лапками и опутывая бедняжку со всех сторон. В считанные мгновенья прыткий скакун был туго спеленат и превратился в неподвижную белую куклу. «Бедненькие скачки, сколько у них врагов! Вот и я ловлю их сейчас для рыбалки».

Неподвижно застыла в воде на одной ноге белая цапля. И вспомнился стишок, который я выучил наизусть из книжки, привезённой отцом из далёкого и непонятного для меня Киева.

«Сшила цапля башмаки, не малы, не велики.
Не искала цапля броду, чапу-лапу прямо в воду.
- Полюбуйтесь кулики, на ботинки-башмаки!
А пока она хвалилась, обувь с ног её свалилась,
Утонул один башмак, а другой в воде размяк.
Цапля ногу поднимает – ничего не понимает,
И теперь среди ракит на одной ноге стоит!»

И страстно захотелось подкрасться к этой глупой незадачливой птице и оглушительно громко, что есть мочи, чтобы вспугнуть её, крикнуть: «Меня ты не проведёшь, не притворяйся, я ведь знаю, почему ты стоишь на одной ноге!»
Пологий берег с тополиной рощей, про которую бабушка сказала, что раньше тополей было больше, но их понемногу вырубили, острым клином врезался в озеро и разделил его на три рукава. Высокие тополя обсеяли чёрными гроздьями птицы и тревожно кричали, а над ними парил, зорко высматривая свою добычу, коршун. Могучие деревья тревожно шумели серебристой листвой, и почудились они мне сказочными богатырями, которые отважно бьются с нечистой силой, налетевшей на них темной ордой.

И неожиданно всё смешалась в моём восприятии – то ли необъятное поднебесье с кудрявыми шапками облаков опрокинулось в озеро и целуется, братается с ним, или затейливая озерная лента с одноногой цаплей и могучими тополями на берегу выплеснулась, зарябила высоко в небе...

Но вот яркая солнечная сказка закончилась, и мы вошли в густой лиственный лес – сразу дохнуло сыростью и тревожно забилось сердце. Я с опаской и любопытством глянул в угрюмую глубину прохладного полумрака, ведь где-то здесь должен стоять домик Бабы-Яги на курьих лапах, а в тёмной чаще злобно рыскает бурый волк.

- Бабушка, а волки здесь водятся?

- Не бойся, внучек, их давно уже выбили, – и, с усмешкой на меня глянув, добавила, – разве что один забрёл издалека.

Я невольно вздрогнул и приблизился к бабушке.

- А я и не боюся! Пусть только попробует подобраться!.. – и угрожающе сжал в руке тонкое ореховое удилище.

Бабушка звонко рассмеялась и ласково потрепала волосы на моей голове:

- Казак и не должен ничего бояться!

В лесу нудно гнусавили комары, и тучей вилась над головой мошкара. Неустанно приходилось отмахиваться рукой, бить ладошкой по щекам и шее, расплющивая в кровь наглецов… Но вот лесная дорога сбежала в лощину, и среди густого орешника тускло блеснула тёмная вода.

- Бабушка, что это?


- Озеро. Называется Речище. Глубокое… когда-то твой дед поймал здесь зимой знатного сома. Положил на сани, а хвост подметал снег, но, пошли, внучек, уже немного осталось.

А я невольно отстал, с трепетом и уважением взглянул на хмурое лесное озеро. Там, в мрачной, таинственной глубине, водились большие рыбы, и, как рассказывала бабушка, в таких нелюдимых местах всегда обитали коварные русалки. Эти чудные женщины с рыбьим хвостом могли околдовать случайного человека, повстречавшегося им на берегу, и увлечь за собой на дно…

На матовой глади озера лежали вдоль берегов крупные овальные листья, а среди них молчаливо баюкались распахнутые бутоны белых и жёлтых цветов.

Неожиданно за спиной послышался шум и невольно заставил меня оглянуться. На взгорке, где мы только прошли, важно стоял рослый диковинный зверь и с любопытством смотрел на меня. На гордо поднятой голове ветвились большие рога, похожие на толстую, сучковатую палку, расплющенную на концах, а на горбатом широком носу трепетали заметно ноздри...

- Бабушка, посмотри!

- Ну чего ты кричишь, несмышлёныш! Этакий красавец нас не тронет. Лось это!

Бабушка громко крикнула и несколько раз хлопнула ладонями. Лесной зверь внимательно нас оглядел, потом спокойно и величаво развернулся и высокими большими прыжками плавно устремился в густой подрост на берегу озера. Затрещали кусты, и животное скрылось.
Вот это зверь! – восхищённо промолвил я вслед.

Чтобы спуститься к реке, пришлось пробиваться сквозь цепкие, усеянные белыми мелкими цветами заросли ежевики. Крупная, тускло-чёрная, с сизым налётом ягода плотно облепила колючие ветви и соблазняла взгляд. И я набрал полную пригоршню сочных солнцем прогретых ягод, а ладони, словно на них опрокинул чернильницу, сразу потемнели от сока. Чёрная малина немного кислила во рту и была приятна на вкус, но собирать её мне расхотелось.

Рядом со мной шумно вскинулась крупная рыба, и долго морщились, расходились по мелкой зыби круги. И сладостно ёкнуло сердце, вот здесь-то, наконец, я поймаю желанного мною «лящя» и с восторгом буду хвастать осенью одноклассникам в школе о своей рыбацкой удаче.

А пока я колдовал с удочкой на берегу в поисках лучшего места, бабушка уже разложила из сухих веток костёр на круче и жарила на срезанной палочке сало.

- Ну, поднимайся, рыбачок, снеданок уже заждался!

Нестерпимо было сидеть на берегу под палящим солнцем, а тут ещё добавился жар прогоревшего костра, он несносно кусал лицо, а едкий дымок из кострища метался по сторонам и всё норовил попасть в глаза. Тихо шкварчало на веточке сало и горячими каплями стекало на подставленный ломоть хлеба. Бабушка разворошила палкой золу и выкатила несколько печёных картошек. Я, прикрывая от дыма слезящиеся глаза, торопливо, изо всей силы, дул на горячий смуглый комок, перекидывая его из одной ладошки в другую.

- Не торопись, не то обожгёшься, ишь, рыбалка, нагулял аппетит!

Но, не внимая совету бабушки, я быстро проглотил картошку и сало, так аппетитно пропахшие дымом, и кубарем скатился к реке. После обеда клевало отменно, я счастливо выдёргивал из воды бойко пляшущих на крючке и сверкающих в воздухе чешуёй рыбёшек. А бабушка, подвязавшись фартуком, чинно уселась на берегу, выпрямив ноги, и сноровисто чистила и по-трошила рыбу, пересыпая её солью.

- Ура, бабушка! – я ликующе поднял над головой немалого, в три ладошки, краснопёрого язя.

- Важный молодец! – она неловко перехватила у меня рыбу, положила на фартук и принялась скрести.

А язь не захотел смиряться со своей незавидной участью: из последних сил, задыхаясь, выгнул дугой хвост, подпрыгнул, скользнул с бабушкиных колен, и, перекатываясь с боку на бок, мигом скатился с крутого склона в воду, и нерасторопно, завалившись на очищенный бок, поплыл. Я обмер от неожиданности и проводил свою переменчивую удачу жалостным взглядом, мне стало обидно до слёз, и я огорчённо подумал: «Когда ещё поймаю такого красавца?»

- Ну, как же ты, бабушка, прозевала?

- Не тужи, далеко не удерёт. Сбежал от нас, а от щуки не уйдёт. Она его ущучит, – и рассмеялась своей складной шутке.

Лицо бабушки светилось доброй улыбкой, заразительный смех искрился в глазах и глубоких складках лица, и я, неожиданно для себя, забыв о своей горечи, весело рассмеялся вместе с ней. Происшествие с язем вдруг представилось мне несерьезным, и не стоило из-за него так убиваться.

Я продолжал удить, стараясь провести поплавок поближе к торчащим из воды чёрным ветвям, ведь тут с каждой проводкой клевало отлично. А в самый разгар клёва зацепился крючок, я настойчиво дёргал удочку из стороны в сторону, но всё напрасно, хлёсткое удилище изогнулось в дугу, натянутая леса звенела и резала воду. Крючок прочно засел в замшелой коряге, и тогда я положил удочку и стал раздеваться.

- Ты куда это собрался? И даже не думай!

- Бабушка, я мигом, тут мелко, всего по грудь.

- Сказала, нет! А если оступишься? Одевайся, рыбалка твоя закончилась!

С плачем, я стал натягивать брюки, рыбалка моя пропала, а запасные крючки оставил я дома, по неопытности надеясь, что обойдётся...

- Да не сопи, казак, ещё наловишь! По забывчивости твоей и расплата.

Когда мы уже уходили, в зарослях у самой воды послышался отчаянный писк. Я присмотрелся и увидел необычную картину: на песке среди вздутых корней лозы застыла змея и, приподняв в оранжевых пятнах голову, гипнотизировала лягушку. Несчастная, она верещала пронзительно тонко, силилась сдвинуться с места и убежать, но не могла, и неотвратимо приближалась к ужасной черте. Молнией сверкнуло гибкое узкое тело змеи и вновь замерло, окостенело, но уже с лягушкой в пасти.

Совсем неприметно для глаза жертва втягивалась в утробу змеи: вот только остались видны задние лапки, но скоро сгинули и они, а матово поблёскивающая узкая лента брюха за головой сразу раздулась. Змея отползла в сторону от места своей удачной охоты и свернулась клубком.

-Вот тебе уж, проглотил и не подавился!.. А ты о каком-то крючке плачешь, – только и промолвила бабушка.

И вот мы снова оказались в лесу, нас вновь атаковали комары, густой влажный сумрак стал ещё чернее, цветы на озере уже свернули свои лепестки… а вот тут, на взгорке, мы встретили лося! А на берегу лугового озера уже не шумели серебристой листвой тополя, и белая цапля уже не стояла недоумённо в воде на одной ноге. Незаметно наступил вечер, и яркие краски дня постепенно остыли.

Недалеко от нас тащился по лугу, покачиваясь и скрипя на ухабах, груженный доверху сеном воз. Рядом с лошадью шёл мужик с вожжами в руках и голосно пел: «Ой, ты, Галю, Галю молодая, пидманулы Галю, увезли с собой…» Увидев нас, он весело приподнял в приветствии нахлобученный набекрень смятый картуз.

- Рано Чубук наклонил чарку, нужно ещё довезти, – ответила на приветствие бабушка.

Грустные слова песни о незнакомой Гале, которую разбойные казаки «пидманулы» и увезли с собой, как-то не вязались с оживленным лицом Чубука. Да и казаки хороши, подумалось мне, обманули Галю, а бабушка называет меня «казаком». Но расспрашивать её о чём-либо уже не хотелось, неотступно ворочалась в голове только одна такая милая, желанная мысль – поскорее добраться домой, и я с нетерпением, еле переставляя умаявшиеся ноги, устало брел вслед за бабушкой…

Бабушка уже подоила корову, утомлённый длительным путешествием, я сижу за столом и пью большими глотками парное молоко. Рдяные блики заходящего солнца играют на стёклах, а в голове сумбурно всплывают, туманятся необычные впечатления долгого летнего дня...

- Иди, казак, спать, утро вечера мудренее…

И, едва скинув одежду, я мигом ныряю в заботливо расстеленную постель и зарываюсь головой в подушку. Свежая простыня пахнет лёгким вольным ветром, привеявшим ныне вслед за мною из далёкого странствия, приятным холодком охватывает тело, и я в сладостном изнеможении вытягиваюсь во весь рост на кровати, раскинув руки, а сквозь нахлынувшую грезу чувствую, как утомленно гудят ноги…

Неожиданно вспыхнул в глазах невыносимо яркий свет, и широкая радостная песня зазвучала рядом, наполняя собою всю комнату…

И вижу я себя в лодке под белым, дугою раздутым от лёгкого бриза парусом, и несёт меня тёплая речная волна в синее море… А в неохватной вышине, словно, прощаясь со мною, плавно кружат и кличут белые аисты, настойчиво увлекая меня в заманчивый лазурный простор. И я с ликующим сердцем выпрыгиваю из лодки, и сломя голову бегу по воде вслед за ними, озорно размахивая руками, и весело что-то кричу им вдогонку…

Вдруг из жёлтой полупрозрачной глубины реки выплывает язь с очищенным боком, и ласково, с укором мне говорит: «Ишь, казак, умаялся, про одеяло забыл», и плывёт ко мне с одеялом.

От неожиданности я вздрагиваю и вымахиваю из воды на берег. И вдруг предо мною вырастает змея, а в пасти у неё отчаянно бьётся, пищит кукушонок. Змея, увидев меня, бросает свою жертву и зловеще шипит, стремительно раздувается до невероятных размеров, становится похожей на нашу старую, корявую вербу и летуче, зигзагами скользит ко мне. Я страшно пугаюсь и в ужасном смятении с криком бросаюсь в лес…

Огромный лось появляется на дороге и, узнав меня, склоняет в приветствии передо мною ветвистую голову и мощно лопатит копытами землю. Я с размаху влетаю ему на спину и намертво, до боли, так, что побелели ногти на пальцах, вцепляюсь руками в рога. Большими прыжками, высоко зависая в воздухе, лось плавно летит в непролазную чащу. Ветки больно хлещут лицо, но я ещё крепче вдавливаюсь ногами в крутые бока зверя и сильней прижимаюсь грудью к его могучей спине! И мы вместе, слившись в неделимое целое, падаем в тёмные жуткие воды лесного озера...

Ух, как тревожно сжимается сердце!

- Проща-а-й, бабушка, и не надо обо мне беспокоиться! Я уже большо-о-й, не боюсь никаких волков и умею хорошо плавать. Я сам отцеплю крючо-о-к! Я уже большо-о-ой!