Мой первый шрам
Я родился и вырос на районе под названием Тихий Яр, что граничил с юга с 17 кварталом, с севера с Питерским Двором, с востока с Красным мостом, а с запада, ну наверное с Банковским двором. Все с детства знали разделения города по районам, хотя точные границы периодически пересматривались, отвоевывались или отбивались.
Я точно знал, что мой район – моя крепость. Стенами ее служил целый легион старших (произносилось с ударением на последний слог), которые составляли подписку. Наиболее авторитетные старшие (из бывших зеков) составляли костяк подписки.
Помня все отсмотренные фильмы и прочитанные книги о стойкости советских разведчиков и партизан в плену, я опять не увернулся.
Клюшка разбила мне лицо возле носа. Я упал без сознания, окрашивая кровью снег, картинно раскинув руки, как учили военно-патриотические фильмы.
Меня отвела домой проходившая мимо лыжница, которую позвал на помощь мой перепуганный насмерть друг.
Хоккеисты-хулиганы испугавшись крови разбежались, высматривая из-за занавесок своих квартир, что будет дальше.
Хирург с толстыми пальцами наложил мне несколько швов и заверил, что ни искривления носа, ни потери зрения мне не угрожает.
Правая сторона моего лица так распухла, что его перекосило до неузнаваемости. Правый глаз заплыл полностью, а через остававшуюся щелочку постоянно сочились слёзы. Я даже не пустил своих одноклассников, которые пришли меня проведывать, боясь их насмешек. Посмотрел в глазок и просто не открыл дверь.
Вот как раз в это время, моя мама, выплакавшая последние остававшиеся для этого случая слёзы, решительно взяла меня за руку и отвела в 3 школу, в класс, где учился мой обидчик Кузьма.
Меня выставили перед классом рядом с классным руководителем, завучем, начальником детской комнаты милиции и главной комсомолкой школы. Девочки в ужасе закрыли ладошками рты и расширили до невозможного глаза.
Кузьму поставили рядом со мной. Он ошалело смотрел в протертый пол и дрожал. Его пионерский галстук дергался от стука его сердца.
Главная комсомолка решительно повела речистое наступление простив хулиганства в советской школе, рассказала о несмываемом пятне позора на пионерскую ячейку класса, о зарождении и воспитании в коллективе чуждого нашему обществу явления и т.д.и т.п.
Для весомости своих слов процитировала Ленина и уже подводила к тому, чтобы выносить на голосование вопрос о высшей мере социалистической наказания для советского школьника – исключения из пионеров, как тут ее незаметно дернула завуч.
Дело в том, что когда мы с мамой пришли в школу, директор вызвала туда же и маму моего обидчика. Мама Кузьмы (блондинка, похожая как две капли воды на Ольгу Петровну Рыжову из фильма Служебный роман) увидев меня, без спросу плюхнулась на стул и попросила у директора воды. Дрожащими руками выпила полный стакан и расплакалась.
Моя мама решительно отказалась не только от предложенной материальной помощи, но от каких либо преследований Кузьмы, кроме морального пропесочивания перед классом.
Тогда же был вызван начальник детской комнаты милиции, завуч и классный руководитель Кузьмы. Комсомолка присоединилась по дороге в класс, оценила внушительную делегацию и по-своему просчитала итог.
Когда комсомолка замолчала, завуч сделал шаг вперед и рассказала о случившимся. Затем выступил начальник детской комнаты милиции и классный руководитель Кузьмы.
Кузьма все так же стоял упершись глазами в пол. На его носу висела одинокая слеза, но он, боялся смахнуть ее, чтобы лишний раз не обратить на себя внимания и тем самым подбросить в костер всеобщего клейма позора новые аргументы.
Мне было жутко стыдно. Но не за себя стоящего с перекошенным и опухшим лицом, а за бедного Кузьму и его эту висящую на носу каплю, которую он не смеет убрать.
Классный руководитель, наконец, закончила свою речь, вытащила из кармана платок и дала Кузьме, предоставляя ему слово.
Кузьма вытер слезу, хлюпнул носом и выдавил: - «Я больше не буду».
Я вздохнул с облегчением.
Но тут комсомолка опять начала говорить, что это стандартная фраза из которой не видно раскаяния и что пионеру нужно смело признавать свои ошибки и смотреть в глаза, прося прощения.
Кузьма понял недвусмысленный намек, поднял красное лицо с заплаканными глазами и жалостливо посмотрел на меня.
- Прости меня, - выдавил он пересохшим ртом. – Я больше так не буду.
Все находящиеся в классе уставились на меня. Я посмотрел на маму, ища одобрения для своей фразы. В ее глазах стояли остатки слез.
- Пожалуйста, - вдруг запоздало опомнившись пробурчал Кузьма.
- Прощаю, – выдавил я и слезы так же полились у меня из глаз.
На лавочке во дворе сидел один из авторитетных старших. Он грыз плавничок таранки, высасывая из нее последнюю соль. На земле стояла почти пустая трехлитровая банка с пивом. Пена в ней напоминала мне море.
Он посмотрел на меня, усмехнулся золотой фиксой, вытер руку о штаны, поздоровался со мной по-взрослому и предложил сесть рядом .
Он выслушал мой рассказ, обхватил банку с пивом рукой с наколотыми перстнями и отхлебнул из нее.
- Мама, - мечтательно произнес он.
Я знал его маму, седенькую маленькую старушку, живущую в соседнем доме, сгорбившуюся от ношения вечных авосек.
– Маму не осуждай! Мама – это святое.
Я посмотрел на него, большого и ничего не боящегося. Легенда района. Авторитет города. Мне было лестно сидеть с ним рядом, пусть даже болтая не достающими до земли ногами.
- Запомни малой, - сказал он громко отрыгивая. – Никогда ни чего не ссы, потому, что по морде ты получаешь первый, но не самый последний раз в жизни.
Я точно знал, что мой район – моя крепость. Стенами ее служил целый легион старших (произносилось с ударением на последний слог), которые составляли подписку. Наиболее авторитетные старшие (из бывших зеков) составляли костяк подписки.
Свой первый шрам я заработал в 11 с небольшим лет, зимой, когда увлекшись игрой «нав войнушки», пробрался на другой двор, где играли в хоккей такие же пацаны. Среди малолеток на районе делились даже дворы.
Нас окружили и стали угрожать, помахивая клюшками. А один наиболее смелый, Кузьма, даже замахнулся.
Я не дрогнул, как того хотел Кузьма. Это его разозлило. Он опять замахнулся клюшкой. Кузьма был блондином, а такой типаж очень часто изображался в кино фашистом.
Я не дрогнул, как того хотел Кузьма. Это его разозлило. Он опять замахнулся клюшкой. Кузьма был блондином, а такой типаж очень часто изображался в кино фашистом.
Помня все отсмотренные фильмы и прочитанные книги о стойкости советских разведчиков и партизан в плену, я опять не увернулся.
Клюшка разбила мне лицо возле носа. Я упал без сознания, окрашивая кровью снег, картинно раскинув руки, как учили военно-патриотические фильмы.
Меня отвела домой проходившая мимо лыжница, которую позвал на помощь мой перепуганный насмерть друг.
Хоккеисты-хулиганы испугавшись крови разбежались, высматривая из-за занавесок своих квартир, что будет дальше.
Хирург с толстыми пальцами наложил мне несколько швов и заверил, что ни искривления носа, ни потери зрения мне не угрожает.
Правая сторона моего лица так распухла, что его перекосило до неузнаваемости. Правый глаз заплыл полностью, а через остававшуюся щелочку постоянно сочились слёзы. Я даже не пустил своих одноклассников, которые пришли меня проведывать, боясь их насмешек. Посмотрел в глазок и просто не открыл дверь.
Вот как раз в это время, моя мама, выплакавшая последние остававшиеся для этого случая слёзы, решительно взяла меня за руку и отвела в 3 школу, в класс, где учился мой обидчик Кузьма.
Меня выставили перед классом рядом с классным руководителем, завучем, начальником детской комнаты милиции и главной комсомолкой школы. Девочки в ужасе закрыли ладошками рты и расширили до невозможного глаза.
Кузьму поставили рядом со мной. Он ошалело смотрел в протертый пол и дрожал. Его пионерский галстук дергался от стука его сердца.
Главная комсомолка решительно повела речистое наступление простив хулиганства в советской школе, рассказала о несмываемом пятне позора на пионерскую ячейку класса, о зарождении и воспитании в коллективе чуждого нашему обществу явления и т.д.и т.п.
Для весомости своих слов процитировала Ленина и уже подводила к тому, чтобы выносить на голосование вопрос о высшей мере социалистической наказания для советского школьника – исключения из пионеров, как тут ее незаметно дернула завуч.
Дело в том, что когда мы с мамой пришли в школу, директор вызвала туда же и маму моего обидчика. Мама Кузьмы (блондинка, похожая как две капли воды на Ольгу Петровну Рыжову из фильма Служебный роман) увидев меня, без спросу плюхнулась на стул и попросила у директора воды. Дрожащими руками выпила полный стакан и расплакалась.
Моя мама решительно отказалась не только от предложенной материальной помощи, но от каких либо преследований Кузьмы, кроме морального пропесочивания перед классом.
Тогда же был вызван начальник детской комнаты милиции, завуч и классный руководитель Кузьмы. Комсомолка присоединилась по дороге в класс, оценила внушительную делегацию и по-своему просчитала итог.
Когда комсомолка замолчала, завуч сделал шаг вперед и рассказала о случившимся. Затем выступил начальник детской комнаты милиции и классный руководитель Кузьмы.
Кузьма все так же стоял упершись глазами в пол. На его носу висела одинокая слеза, но он, боялся смахнуть ее, чтобы лишний раз не обратить на себя внимания и тем самым подбросить в костер всеобщего клейма позора новые аргументы.
Мне было жутко стыдно. Но не за себя стоящего с перекошенным и опухшим лицом, а за бедного Кузьму и его эту висящую на носу каплю, которую он не смеет убрать.
Классный руководитель, наконец, закончила свою речь, вытащила из кармана платок и дала Кузьме, предоставляя ему слово.
Кузьма вытер слезу, хлюпнул носом и выдавил: - «Я больше не буду».
Я вздохнул с облегчением.
Но тут комсомолка опять начала говорить, что это стандартная фраза из которой не видно раскаяния и что пионеру нужно смело признавать свои ошибки и смотреть в глаза, прося прощения.
Кузьма понял недвусмысленный намек, поднял красное лицо с заплаканными глазами и жалостливо посмотрел на меня.
- Прости меня, - выдавил он пересохшим ртом. – Я больше так не буду.
Все находящиеся в классе уставились на меня. Я посмотрел на маму, ища одобрения для своей фразы. В ее глазах стояли остатки слез.
- Пожалуйста, - вдруг запоздало опомнившись пробурчал Кузьма.
- Прощаю, – выдавил я и слезы так же полились у меня из глаз.
На лавочке во дворе сидел один из авторитетных старших. Он грыз плавничок таранки, высасывая из нее последнюю соль. На земле стояла почти пустая трехлитровая банка с пивом. Пена в ней напоминала мне море.
Он посмотрел на меня, усмехнулся золотой фиксой, вытер руку о штаны, поздоровался со мной по-взрослому и предложил сесть рядом .
Он выслушал мой рассказ, обхватил банку с пивом рукой с наколотыми перстнями и отхлебнул из нее.
- Мама, - мечтательно произнес он.
Я знал его маму, седенькую маленькую старушку, живущую в соседнем доме, сгорбившуюся от ношения вечных авосек.
– Маму не осуждай! Мама – это святое.
Я посмотрел на него, большого и ничего не боящегося. Легенда района. Авторитет города. Мне было лестно сидеть с ним рядом, пусть даже болтая не достающими до земли ногами.
- Запомни малой, - сказал он громко отрыгивая. – Никогда ни чего не ссы, потому, что по морде ты получаешь первый, но не самый последний раз в жизни.
Добавить в:
