Ночь (для литературного конкурса от Олега Синельника "Великолепная суперпышка")

 Я знаю, главное – пережить эту ночь. Завтра все будет по-другому. Завтра все будет на много легче, не так страшно. Но самое главное – завтра будет.

Я боялся, что разбужу соседей снизу стуком своего сердца, я боялся, что ни в чем не повинная простыня сейчас взмолится о пощаде человеческим голосом, я боялся, что мои мысли станут настолько плотными, что заполнят собой всю комнату, и в конце концов придушат меня же в ней.


Я знал, что мне нужно срочно отвлечься. Я включил Дольче Вита Феллини (он меня всегда успокаивал), нажарил гренок с помидорами и попытался уйти в неповторимую атмосферу итальянского неореализма.

Не помогла. Неореализм был сегодня простой не реален. А реальность давила.

Меня еще успокаивала езда на машине под ЭйСи ДиСи или Криденс, но на улице уже была слишком глубокая ночь, настолько глубокая, что вылезти из нее я уже не мог.

Маленькие, злобные, смеющиеся лепиздроны сошедшие с картин Олега Синельника начали свою хаотическую пляску, жонглируя странными, казалось бы, ни чем не связанными между собой картинками, в которых я явственно видел только ЕЁ.

Ее подмышки, как иголки с молоденькой ели от постриженных недавно крылышек, в которых было удобно лежать («под крылышком»), и мягкое, словно свежая сдоба тело (одно время она работала в хлебопекарне и я писал ей СМСки типа «Вся пропахла свежей сдобой. Что не веришь? На попробуй!»), и завораживающий голос, загадку которого я решил для себя ее постоянной улыбкой, и круглые и холодные как снежки колени, и теплый водный матрац ее живота и блеск ее темных глаз, везде были символы ее присутствия.

Мне нужно было срочно ее забыть, ведь в пачке было не так много сигарет, а ночь все сильнее давила на сердце. И я начал свой путь.

Сначала я подумал, что если перечеркнуть своим телом кровать, создав непонятно кому понятную пентаграмму, то можно перечеркнуть все. Сразу и навсегда. Но кто-то кому она предназначалась, не понял моего знака или просто отвернулся, обидевшись за мой тогдашний выбор.
Потом я прочитал Исусову молитву, потом гештальт-молитву, потом Оче наш и Богородицу. Мне стало очень жалко себя, брошенного в кромешной темноте, словно забытую игрушку, да еще с вытянутым изнутри механизмом, только лишь для того чтобы понять, откуда издается этот смешной детский голос. Я опять начал бороться как Лаокоон с простыней, принимая причудливые позы и по прежнему силясь заснуть.

Но ехидные лепиздроны вытаскивали мою душу и начинали выворачивать ее наизнанку. Почему-то я догадывался, что они сейчас будут вычищать ее от нее. Но моя душа мне виделась, как рулон стекловаты в детстве, когда маленькие, невидимые занозы все равно остаются на руках, даже после самого тщательного их мыться с мылом. Я знал, что их труд тщетен, занозы ее останутся, и я уже не буду прежним.

Бессонница резало глаза, словно я нахватался зайчиков от сварки. Это сильно раздражало. Я тер их сначала руками, потом исковерканной подушкой, потом, я смотрел в кромешную пустоту ночи, долго мигал, пока не понял, как смешно должно быть я выгляжу перед тем, Кто Видит Меня Всегда. Мелкий, несчастный, тщедушный человечишко. И только тогда из глаз брызнули спасительные слёзы.

Она с самого начала поднимала меня на самую опасную вершину, хотя я противился. Но она все делала так мягко, словно эта вершина была вовсе и не вершина, а всего лишь ее роскошное тело увитое умопомрачительными как эдельвейсы узорами белья миловица, срывать которые было так же приятно, как и любоваться. И я шел покорно, убеждая себя, что это все не так высоко, что можно зацепиться за выступ, остановиться, передохнуть. И эта ее последняя СМСка, напоминала мне родителей, которым сначала пугают детей бабаем, а потом пытаются избавить их от этого страха.

Я знал, что на той вершине, куда все так пытаются затащить друг друга, думая, что рай именно там, нет жизни. Там безумие. Вакуум логики и здравого смысла, балансирование между жизнью и смертью. Я был там однажды и только чудом остался в живых. Я знал дорогу туда, но совершенно не помнил, как мне удалось спуститься, оставшись при этом самим собой.

Время лечит. Почему же оно так медленно лечит? Или сейчас его просто нет?

Где-то за душным окном проехало такси, в котором, разрывая ночь рыданиями, божественный голос пел - Джелоси, лук ат ми нау. И перевод этой песни, которую я носил учительнице английского еще в школе, вдруг вспомнился мне совершенно отчетливо. Перед глазами, как на театральных подмостках, с гулом начали ездить картинки, подталкиваемые все теми же лепиздронами.

Ее Экс почему-то еще до сих живущий с ней, и с каждым днем, словно почувствовав ускользающую безвозвратно добычу, меняющийся в лучшую сторону; какой-то влиятельный Депутат, ни с того ни с сего совершенно бескорыстно обещающий ей престижное место госслужащего. Все они вдруг потянулись к ней, отталкивая меня липкими и скользкими от похотливого пота телами. И я подумал, что если я измажусь в их поту то сумею проскользнуть между ними, пока они, мешая друг другу, пытаются протиснуться к ней. Но мне было противно приближаться к ней в их похотливом поту, я должен быть чистым.
Тело в муках беспрерывно рождало большие и глубокие вздохи.

Я опять взял сигарету и пошлёпал босыми ногами на балкон, освящая себе дорогу голубыми светом мобильного телефона.

Нужно просто пережить эту душную ночь. Утром будет прохлада. Утром будет спасительный свет. Утром, я наконец то увижу не в чем не повинную простынь, измученную ночной инквизицией моей души.

Где то там за этим домом спокойно спит она. Сама? С Эксом? С Депутатом?

Я позвонил ей вечером, как и договаривались, но она не взяла трубку. А потом, по мне зазвонил колокол ее СМСки. «Прости»… «мы не можем быть вместе»… «серьезные намерения»… «экс муж»… «должен»… «в противном случае»… И что-то такое, что я не в силах был связать между собой, но чувствовал, что Экс победил. И я тогда я подумал, что этот её Экс может быть совсем и не Экс, а самый что ни на есть настоящий, нынешний и всё, что было у нас с ней, лишь игра, для переделки его характера.

А потом, я подумал, что может это и есть мой крест, воскрешать Эксов, делать их чище, мудрее, покладистее, лучше. Заставлять их понимать, что однажды она может действительно исчезнуть, навсегда и тогда эта моя сегодняшняя ночь будет продолжаться для Эксов даже дольше, чем полярная для эскимосов.

Утром (я писал ей обычно – «Доброго камасутра») легче  не стало. Не стало легче и когда я заправлял жерла текильных рюмок водкой, и стрелял этим зарядом прямо в незащищенное сердце, размахивая вилкой как дирижерской палочкой над оркестром тарелок. И только когда залпы стали замедляться, мне стало все безразлично и по-настоящему хотелось только спать.

Ночью мне снилась, что она, улыбаясь, в улыбающемся белье, парила в воздухе, махая отросшими за ту самую ночь подмышечными крылышками, высоко над собой поднимая руки с вытянутыми вперед средними пальцами. И я тоже улыбался этой ёе затее, и по щекам катились слёзы и я прикладывал руку к пустой голове и быстро одергивал ее, как делают американские военные, приветствуя или прощаясь друг с другом.