Горелов

К угрюмому художнику Горелову, похожему на Пикассо, я таскался за секретами старых мастеров.

Недоверие, свойственное пожилым людям, было преодолено за два вечера. В начале нулевых николаевский шмурдяк ещё хранил вкус яблок, а водка «Мягков» соответствовала названию. Эти напитки плавно перевели меня из разряда подозрительных типов в ранг интересных собеседников, поскольку и пил наравне, и говорил мало, и не перебивал.

Сполна хлебнувший коварств и подлостей в московском СХ, Горелов уже не мог смотреть на большинство коллег по цеху иначе, как на дерьмо, в которое иногда поневоле приходится вступать. Черниговских художников тоже не жаловал, но по другому поводу, который был озвучен в первые минуты знакомства:

— Жлобы и мазилы. У меня с такими ничего общего.

Вскоре выяснилась причина его нелюбви к Высоцкому:

— Эта сволочь мне лучшего чертёжника споила — Генку Агеева.

В 70-х Горелов работал в Центральном научно-конструкторском бюро Москвы на улице Володарского — неподалёку от знаменитого Театра на Таганке.

Моё робкое возражение, мол, так ли уж невинен был Агеев, что ответственность за его падение возложена на «всенародного Володю», Горелов отмёл.

— Я сказал споил, значит споил. Генка — человек рыхлый, слабохарактерный, подкаблучник. А этот его слабостью пользовался.

Выяснилось также, что в КБ на Володарского Горелов был на особом счету. Во время одной из наших встреч прозвучало:

— Я тогда проверяющему говорю: «Да кто ты есть? Кто ты есть-то? У меня правительственная благодарность в трудовой, а ты кто такой есть?».

Он вдруг осёкся и скептически посмотрел на меня.

— Ты тоже не веришь?
— Во что?

Горелов выудил из вороха бумаг на прикроватной тумбочке документ в серой обложке, раскрыл его и ткнул мне в лицо.

— Читай.

Я обратил внимание: трудовую книжку он держит так, что не видны место работы и должность. Возможно, у него это вышло случайно.

На открытой странице действительно была благодарность от Председателя Совета Министров СССР, заверенная личной подписью и пышной государственной печатью. Товарищ Косыгин благодарил товарища Горелова за успешное выполнение ответственного правительств...

Горелов резко закрыл серую книжечку и сунул её в стопку бумаг.

— Вобщем, выгнал этих дармоедов, чтобы моих ребят от работы не отвлекали.

Секретами мастерства Горелов делился щедро. Спокойно, без пафоса он показывал мне свои многочисленные изобретения — кистемойки, краскотёрки и прочие хитрости, призванные облегчить и улучшить работу творческого человека, стеснённого в средствах. Некоторые из этих штук он дарил с условием, что я попробую самостоятельно изготовить их аналоги.

Он научил многому. Например, восстанавливать абсолютно убитые кисти и превращать дубовые школьно-оформительские щётки в образцы, достойные мастеров Возрождения. Он объяснял и демонстрировал на практике то, о чём упрямо не желали рассказывать местные живописцы. Он развенчал миф об их, якобы секретных, технологиях. Оказалось, всё давным-давно описано в общедоступных книгах, о которых здешние мастера и подмастерья предпочитали умалчивать.

Мне тогда казалось, что у такого опытного и мастеровитого человека непременно должна быть куча учеников. Однако вопрос о них не вызвал у Горелова особой радости.

— До тебя ходил тут один. Фамилия почти как у той сволочи, что Генку споила. Ну, что сказать... Вроде бы учился, пейзажики носил. Говорил, что с натуры. У меня были сомнения, но я до поры закрывал глаза — всё-таки человек старался, проявлял некоторое усердие.
А потом он разленился. Перестал делать этюды, начал врать. Всё пытался меня подпоить да выведать, как я на Америку с Японией вышел, что там заказывают, как платят. Хотел свои картинки туда пропихнуть. Я его выгнал.

Однажды зимним вечером старик показал фокус, объяснения которому у меня нет.

Страсти в кухонном споре о роли масс и личностей в истории стремительно накалялись. Изрядно подогретый «Мягковым», я дерзко возражал.

— Если ты, как обычный человек, поймёшь... — терпеливо втолковывал мне Горелов.
— Обычный? — нахально оборвал я. — С чего это? Похоже, вы во власти стереотипа, возникшего при первой встрече.

Горелов замолчал, внимательно поглядел на меня.

— Сейчас проверим.

Он высыпал в ладонь спички из картонного коробка и ушёл в комнату. Быстро вернувшись, протянул мне пустой коробок и огрызок карандаша.

— Напиши сверху любое число от 1 до 9. Сосредоточься, подумай, какое из чисел этого ряда тебе сейчас ближе всего.

Я вывел тройку.

— Теперь открой и посмотри.

Я выдвинул из корпуса лоток, на дне которого обнаружил цифру 3.

— И что это доказывает?

Горелов ничего не ответил, снова вышел из кухни, а вернувшись, подал коробок, с которого была тщательно стёрта моя тройка. Процедура повторялась. Будучи уверен, что в этот раз меня не просчитать, я небрежно черкнул четвёрку, открыл коробок... На дне была цифра 4.

Дьявольскую прозорливость Горелова не удалось обойти и в третий раз. Двойки непостижимо совпали.

— Не взыщи. По результату теста — простой человек, — резюмировал мой наставник.

Озадаченный, я дважды ходил в магазин за «Мягковым». Второй раз — глухой морозной ночью, в сопровождении Горелова, которого приходилось сдерживать — в каждом прохожем ему чудились агрессивные проявления и дед порывался бить морды. Потому весьма смутно помнится гореловский рассказ насчёт того, что это за тест и где он применяется, какие комбинации цифр выбирает посредственность, а какие гений; что-то про Эйнштейна, Горбачёва, военных лётчиков... Прочее смазывается и теряет очертания в похмельном тумане.

К слову, о лётчиках.

В память врезалась удивительная история, произошедшая с ним после войны...



(окончание следует)




.