Крошка Енох

Дом, в котором родился и вырос кроха Енох, был сам по себе явлением уникальным. Пожалуй, другого такого дома больше нет нигде в мире. А в Чернигове — есть.

Во-первых, это единственный, известный человечеству, жилой дом, зажатый, как сосиска хот-дога, между тюрьмой и монастырём.

Во-вторых, поначалу он преимущественно был заселён неприметными сотрудниками особых отделов, партийного аппарата, милиции и КГБ, к которым для пикантности подмешали нескольких представителей прослойки. Точнее того новообразования, что в советские времена звалось интеллигенцией.
Сейчас-то там кого только нет. Даже мелкое отребье затесалось. Правда, оно покуда сидит тихо, поджавши хвост.

В-третьих, там издревле жили славные люди, титаны духа не только святого, но грешного и даже непонятно какого.
То ли так сложилось как-то само собой, исторически, то ли их всех заперли в эту хрущобу по высочайшему повелению какого-нибудь вседержителя — первого секретаря обкома партии, например (а может и кто повыше распорядился, из самой Москвы) — сие нам неведомо.

А известно только, что в 1958 году, когда дом № 1 по улице Тихая был сдан в эксплуатацию, в его подъездах вывесили списки, согласно которых:

на первом этаже, в квартире № 1 обитало тихое семейство учителей Дворецких, ночами слушавшее заезженную пластинку Шаляпина на трофейном немецком патефоне фирмы «Odeon»:

«О, где же вы, дни любви,
сладкие сны,
юные грезы весны?

Где шум лесов,
пенье птиц,
где цвет полей,
где серп луны,
блеск зарниц?

Все унесла ты с собой,
и солнца свет,
и любовь, и покой...
Все, что дышало тобой лишь одной.

О, вы, дни любви,
сладкие сны,
юные грезы весны!

В сердце моем нет надежд следа.
Все, все прошло и навсегда...»

и так далее по тексту.

В квартире № 2 помещался некто Бобович, о котором было известно только то, что он там помещался.

В квартире № 3 проживал (-ала, -али, -ало?) некто под фамилией Кох.

В квартире № 4, если верить списку, находился Иванов. Не лишне отметить, что за квартирами № 18, 20, 23 были закреплены его однокоренные тёзки: Иваненко, Иванищенко и Иванченко.

В двухкомнатной квартире № 6 царил ответственный секретарь газеты «Нива» товарищ Балагула — единственный на весь дом человек, о котором было известно практически всё: и что кушает, и с кем ругается по телефону, как ласкает жену, где и за сколько ботинки чинит, что и в каких количествах пьёт с сапожником после починки. Причиной всеобщей осведомлённости была энергичная и импульсивная натура товарища Балагулы, любое проявление которой сопровождалось вспышками страстей и шумовыми эффектами.

— О-го-го-го! Приветствую вас, дружище! — оглашал улицу его архиерейский бас, оглушая пешеходов, случайно оказавшихся в зоне поражения. — С утра по блядям-лебедям?

Пока «дружище» разрывался между слабой надеждой юркнуть в ближайшую подворотню и жгучим желанием провалиться в тартарары, внушительная фигура Балагулы неотвратимо, как крах мирового империализма, приближалась и заключала несчастного в медвежьи объятия, выход из которых был лишь в одну сторону — ту, где в прохладном подвальчике на углу Попудренко и Фрунзе, находился пивбар «Волна».

Однако, мы отвлеклись. Вернёмся к жильцам дома с улицы Тихой.

В квартире № 22 проживала семья замначальника отдела рабочего снабжения железной дороги Колесниченко, мечтавшего, чтобы, когда он приходит с работы, у него дома горели свечи в красивых канделябрах, а юная жена, похожая на Бриджит Бардо, в кружевном пеньюаре и высокой причёске «бабетта» играла на фортепьяно ноктюрн Шопена. А он бы одевал шёлковый шейный платок, стёганный халат, мягкие домашние туфли, садился в кресло-качалку, раскуривал трубку хорошего голландского табаку и, закрыв глаза, с наслаждением слушал бы, слушал, слушал...

В реальности дома его ждал компот из сухофруктов, пюре с сарделькой, сын — великовозрастный балбес и вечно недовольная жена, больше похожая на ржавую рельсу, чем на Бардо.

А вот в буддийскую концепцию Бардо Умирания она очень даже вписывалась, являя собой наглядный пример человека, застрявшего в промежуточной стадии между болезнью и смертью. Болезнь называлась тоской. Все симптомы были налицо: бардак, прокуренная квартира и кучка таких же бардошных подруг, сочащихся душевным никотином. Они сутками торчали на колесниченковой кухне, куря, распивая кофеи и часами обсуждая знакомых, к которым, как им казалось, судьба была слишком благосклонна и неоправданно щедра.

За долгие годы супружеской жизни измученный Колесниченко привык к их постоянному присутствию, как к неизбежному злу, и почти смирился. Что его действительно возмущало, так это то, с какой скоростью ядовитые стервозы уничтожали дефицитный бразильский кофе «Pele», который Колесниченко воровал у доверчивых путейцев, рискуя своей свободой и репутацией.

— Ты пойми, Вадик, — разглагольствовал пьяный Колесниченко, вечерами сбегавший от дымящих мегер на кухню к Балагуле. — Своим поведением они обнаруживают, что их социальный статус выше, чем мой личный статус!
— Ты давай пей, статус! — изрекал Балагула и одним махом зашвыривал содержимое гранёного стакана в бездонные недра своего ненасытного чрева.

— С бабой только так! — балагульский кулачище шарахал по столу и вся кухонная утварь вместе с Колесниченко и табуретом, на котором тот сидел, подскакивала, на пару секунд зависая в воздухе.

Жена Балагулы, весь вечер дрожавшая в туалете, пугалась ещё больше и закрывалась на шпингалет.

— О, други маи, я вас да глуины маей изсстерзанной душши паиймаю! — подавал голос окосевший учитель Дворецкий. — Майя тьошча — исшчадие ада, мидуза Гандона... пардон.... Гардона. Када ана среди ночи заводит сваэго Шаляпена, я горька сажалейу а том, што я не Перд... не Персей...

Жена Балагулы прятала голову в таз с грязным бельём и начинала беззвучно плакать.

Квартиру № 47 занимал отставной генерал Салтыков — последний потомок древней военной династии, прославившейся многими ратными свершениями и подвигами во славу сперва государства Российского, а там и Советского.

Примечательной особенностью угловой генеральской двушки на четвёртом этаже была вовсе не её малоформатность и не аскетичное убранство, не вязавшееся с высоким статусом владельца. Вид из окон — вот, что в данном случае представляло интерес. С одной стороны открывалась панорама монастырского подворья с величественными церквями, трапезной и хозяйственными постройками, утопавшими в зелени вековых дубов и лип. А в туманном далеке виднелась загадочная Болдина гора с Троицким собором и колокольней.

С другой стороны взгляд из окна упирался в толстые стены, увитые поверху колючей проволокой под напряжением, в крепкие решётки на окнах да в безрадостный двор старой тюрьмы, возведённой ещё при Екатерине ІІ.

Можно с девяносто девяти процентной уверенностью утверждать, что едва ли отыщется на свете вторая такая квартира с аналогичным обзором.
Разумеется, высший промысел создал данную обитель неспроста, и Салтыков, будучи очень особенным, специальным человеком, проживал там не зря.

Мало кому известно, что этот крепкий волевой старик руководил тайным обществом. Впрочем, друзья мои, не стоит забегать вперёд. Запаситесь терпением — в своё время зайдёт речь и об этом.

Об остальных жильцах дома № 1 на улице Тихая разумнее будет вообще не упоминать до особого распоряжения.

И вот в таком окружении, в семье инженера-изобретателя Макарова и учительницы математики Марченко в 1961 году родился мальчик, которого под давлением властной бабушки назвали Енохом.

Ах, если бы бедная женщина только знала, куда заведёт его это имя! Тогда бы она не противилась желанию родителей именовать сына Георгием — в честь прадеда-революционера. Однако, бабушка не могла поступить иначе. Она была связана клятвой, которую с неё взяла перед смертью немецкая старуха Петушайзе.

Доподлинно неизвестно, что общего было между этими двумя, совершенно разными, женщинами. Но что сделано, то сделано и вскоре нам предстоит узнать, какой росток дало енохианское зерно, посеянное между тюрьмой и монастырём.


(продолжение следует)



.