Как одолеть творческий кризис
Ой, беда с этими блогоизбранными! Стоит ненадолго отлучиться, как их тут же начинает заволакивать унылой паутиной вселенской тоски. Один пускает паутинные слюни, другой, третий — глядь, а блогосфера уже окукливается, ложится во гроб и накрывается медным тазом.
Хватит! Харэ депреснячить! Больше жизни, инвалиды!
Услыхал недавно поучительную историю антикризисной направленности. Перескажу её вам.
Тема такая: сидит дома непохмелённый композитор. Работы нет, денег нет, бухло кончилось. Натуральный кризис, ёпт…
И тут звонит ему знакомый режиссёр:
— Старик, привет! Как сам? Слушай, мне тут к фильму темка нужна на финальные титры. Забацай что-нибудь простенькое! Премьера через две недели! Погибаю! Спасай, дружище!
— Да, вобщем-то, не вопрос,— оживляется композитор. — Ну, ты хоть расскажи, о чём фильм, чтобы я с темой не промахнулся.
— Да там, понимаешь, музыки практически нет. Тема только для титров нужна. Вот представь: крупно — сухое дерево, наезд — пожелтевший лист слетает с ветки, зигзагом медленно падает. Ложится на мокрый асфальт. Как только коснулся земли — пошла твоя тема и титры.
— Лады, за неделю сделаю!
С голодухи и перепоя в композиторе разгорается Божья искра и он на одном дыхании пишет нереально прекрасную музыку, хоть на "Оскара" выдвигай. Режиссёр послушал, одобрил и пригласил на премьеру.
Пришёл композитор в кинотеатр и удивляется — зал совсем пустой. И лишь далеко на галёрке пожилая пара сидит. Обоим на вид где-то далеко за 70. Ну, думает композитор, ясное дело, драма нынче не в моде, никого кроме старичков не интересует.
Сел он, свет погас и началось…
На фоне дикой природы брутальный мужик самозабвенно трахает тёлку с огромными, как баскетбольные мячи, буферами.
Дальше — больше: другая парочка подошла, поменялись… Потом хлынули негры, калеки, карлики... Уже вся эта кодла в экран не помещается.
Потом вообще собачка прибежала и надругалась над всеми...
И тут камера берёт крупный план, наезжает на сухое дерево, на лист, тот срывается с ветки и медленно-медленно падает зигзагом на землю. Звучит неземная музыка, идут титры...
Зажигается свет…
Композитор в шоке, сидит красный, как помидор, от стыда не знает куда деваться. Сидит и думает: "Ну, режиссёр, ну, сука, удружил! Что теперь обо мне люди скажут! Позор, позор! Репутация загублена на корню!".
Встает со своего места и, не оглядываясь, быстро идёт к выходу. И тут замечает, что та пожилая пара тоже в шоке. Сидят и ошалело на него смотрят, как бы в ожидании моральной поддержки. И он ничего лучшего не находит, как сказать им:
— Музыка в конце — моя.
А они, глядя на него остекленевшими глазами, отвечают:
— А собачка наша…
P.S. Спиритуальный бонус для тех, кто, подобно композитору, предпочитает традиционные способы борьбы с кризисом:
БАЛЛАДА О ВЫПИВКЕ
Мы сто белух уже забили,
цивилизацию забыли,
махрою легкие сожгли,
но, порт завидев, — грудь навыкат!
Друг другу начали мы выкать
и с благородной целью выпить
со шхуны в Амдерме сошли.
Мы шли по Амдерме, как боги.
Слегка вразвалку, руки в боки,
и наши бороды и баки
несли направленно сквозь порт;
и нас девчонки и салаги,
а также местные собаки
сопровождали, как эскорт.
Но, омрачая всю планету,
висело в лавках: «Спирту нету».
И, как на немощный компот,
мы на «Игристое донское»
глядели с болью и тоскою
и понимали — не возьмет.
Ну кто наш спирт и водку выпил?
И пьют же люди — просто гибель...
Но тощий, будто бы моща,
Морковский Петька из Одессы,
как и всегда, куда-то делся,
сказав таинственное: «Ща!»
А вскоре прибыл с многозвонным
огромным ящиком картонным,
уже чуть-чуть навеселе;
и звон из ящика был сладок,
и стало ясно: есть! порядок!
И подтвердил Морковский: «Е!»
Мы размахались, как хотели,—
зафрахтовали «люкс» в отеле,
уселись в робах на постели;
бечевки с ящика слетели,
и в блеске сомкнутых колонн
пузато, грозно и уютно,
гигиеничный абсолютно
предстал тройной одеколон.
И встал, стакан подняв, Морковский,
одернул свой бушлат матросский,
сказал: «Хочу произнести!»
«Произноси!» — все загудели,
но только прежде захотели
хотя б глоток произвести.
Сказал Морковский: «Ладно, дернем!
Одеколон, сказал мне доктор,
предохраняет от морщин.
Пусть нас осудят — мы плевали!
Мы вина всякие пивали.
Когда в Германии бывали,
то «мозельвейном» заливали
мы радиаторы машин.
А кто мы есть? Морские волки!
Нас давит лед и хлещут волны,
но мы сквозь льдины напролом,
жлобам и жабам вставим клизму,
плывем назло имперьялизму?!»
И поддержали все: «Плывем!»
«И нам не треба ширпотреба,
нам треба ветра, треба неба!
Братишки, слухайте сюда:
у нас в душе, як на сберкнижке,
есть море, мамка и братишки,
все остальное — лабуда!»
Так над землею-великаном
стоял Морковский со стаканом,
в котором пенились моря.
Отметил кэп «Все по-советски...»
И только боцман всхлипнул детски:
«А моя мамка — померла...»
И мы заплакали навзрыдно,
совсем легко, совсем нестыдно,
как будто в собственной семье,
гормя-горючими слезами
сперва по боцмановой маме,
а после просто по себе.
Уже висело над аптекой
«Тройного нету!» с грустью некой,
а восемь нас, волков морских,
рыдали, — аж на всю Россию!
И мы, рыдая, так разили,
как восемь парикмахерских.
Смывали слезы, словно шквалы,
всех ложных ценностей навалы,
все надувные имена,
и оставалось в нас, притихших,
лишь море, мамка и братишки
(пусть даже мамка померла).
Я плакал — как освобождался,
я плакал, будто вновь рождался,
себе — иному — не чета,
и перед Богом и собою,
как слезы пьяных зверобоев,
была душа моя чиста...
1964, Евгений Евтушенко.