Обаяние скромности. На пароме

 В рассказе Бунина Солнечный удар, по которому Михалков снял свой последний фильм, влюбленность показана через переплетение восприятие действительности с чувствами, перемешанными как в коктейле, так ,что не возможно определить находящиеся в нем ингредиенты.

Все в совокупности составляет тот неповторимый букет, о котором потом не раз будет вспоминать герой рассказа и который, по всей видимости, вспоминал, писавши уже в эмиграции этот рассказ и сам автор.

Я помню, как в начале 90-х, впервые прочитал эту историю и подумал, что вряд ли испытаю такое чувство, только лишь потому, что пароходов уже нет, в гостиницу с дамой не пустят без штампа в паспорте, взятки я давать не умею и вообще советская действительность и высокие моральные устои, не подразумевают такие романтические стечения
обстоятельств.

Однажды в далекой советской молодости, когда я проживал в городе Баку, дела загнали меня аж в город Актюбинск, а оттуда пришлось везти документы в город Ташкент.

Справившись с заданием начал планировать поездку домой (в Баку), а поскольку объезжать Каспийское море было дольше, я решил воспользоваться паромной переправой Красноводск-Баку. Границ , с привычными сейчас пропускными пунктами и таможнями тогда не было и это заметно сокращало время и нервы.

Моим попутчиком в двухместной матросской каюте, напоминающей купе вагона, оказался буровой инженер, чеченец. Суровый, но не агрессивный. Старше меня тогда двадцатидвухлетнего меня на добрый десяток лет.

Поскольку ехать нам предстояло около 12 часов, а Каспий штормил, из-за чего время пребывания на пароме могло растянуться еще на несколько неопределенных часов, мы с моим попутчиком решили скоротать его в ресторане. Пили коньяк, водка была не модна среди кавказцев, а социальный статус не позволял размениваться на вино.

Разговоры о политике в Союзе не велись, это ни кому не было интересно. Среди мужчин приветствовались разговоры об армии и дворовых драках, но до третьего тоста.

Почему-то так происходит, что после третьего тоста разговор мужчин плавно перетекает на женщин. Мало того, что перетекает, так они постоянно материализуются. Или все таки наоборот?

Так случилось и в тот раз. За соседний столик присели две, на вид тридцатилетние барышни. Одна бойкая блондинка с выдающимся бюстом, вторая серенькая скромная малышка с длинным хвостом волос.

Мы с попутчиком чеченцем тут же пересели к дамам и о чем-то стали говорить, я уже не помню. Заказали шампанского, фруктов. Помню только, что бойкая блондинка с большим бюстом постоянно хохотала, а серая малышка с хвостом еле улыбалась.

Я вышел на палубу покурить. Через несколько минут за мной вышел чеченец. Он, как и все чеченцы, не курил вообще и очень осуждал курение. Он сказал мне, что уходит с блондинкой в нашу каюту и чтоб я шел в каюту барышень.

Я одобрительно кивнул головой, уже заранее зная, что ни куда я не пойду. У меня не было такого напора мачизма как у чеченца, я был не менее застенчив, чем эта барышня, к тому же маленькая скромница создавала впечатления непреступной недотроги.

Я знал, таких в Баку было очень много, сказывалось воздействие мусульманской среды обитания и культурных традиций Кавказа. Хотя обе дамы были вполне славянской внешности, но поскольку цель их поездки был Баку, можно было предположить все что угодно, в то время в столице Айзербаджана проживали все национальности нашего необъятного Советского Союза, как впрочем, и во всех его 15 столицах.

Максимум на что я был настроен, это рассказать еще пару тройку историй из прочитанных недавно книг и провести девушку к своей каюте. Я стоял на палубе и курил уже вторую сигарету. Просто не хотел идти за столик, где скучала скромница. Мне было видно это через большое витринное стекло.

И вот тогда я и вспомнил впервые этот самый рассказ Бунина и даже усмехнулся, как это все интересно, по-советски вывернулось со мной.

Конечно, не было никаких шейных платочков улетающих в черную пропасть шторма, ни огненно-кровавых закатов. Все кругом было черно. Дул сильный ветер, в воздухе стояла морось, паром слегка шатало. Ощущение тревоги придавали скрипучие снасти парома и мое возвращение в ресторан.

Я вошел и постарался вести себя как главный герой Бунина, мило ухаживать, говорить банальности, быть учтивым, но моя визави все так же скромно улыбалась, говорила однозначные фразы, и только иногда поглядывала на меня.

- Уже поздно, - вдруг сказала она посерьезнев.

- Конечно, - засуетился я. – Вы позволите провести вас.

Я добавил какие-то рубли к двум червонцам чеченца и обойдя сзади отодвинул стул, для того чтоб она встала.

Мы всегда были на «вы». Она работала в консерватории, кем –то, по классу фортепьяно и я смотрел на ее тонкие пальцы и думал, что из-за своей природной скромности, она наверняка не блистает и в консе.

Они с сотрудницей возвращались с какого-то конкурса в какой-то богом забытой среднеазиатской филармонии. В Баку их ждали мужья и маленькие дети.

- А куда же вы пойдете? - спросила она меня возле каюты. Я действительно попрощался, и хотел было продолжить свое сидение в ресторане до рассвета (паром прибывал в Баку утром).

- Вы не волнуйтесь, - бодро ответил я.

В моем сознание сидела мысль, что вот именно так не по-буниновски и должна закончится эта история, ведь ни «электрической искры» (о которой я читал у Куприна) между нами не вспыхнуло и даже «чувства похожего на страх» (как у Тургенева). Так милая беседа двух очень скромных людей.

- Ну как же так, - ей хотелось сказать больше, но вся эта скромность забирала нужные слова и глаза не находили подходящих слов в узоре истертой ковровой дорожки.

- Вы могли бы переночевать на кровати… - начала она и тут же спохватилась и более уверенно закончила. – Если вы дадите слово…

Вот это «если вы дадите слово» и создала ту самую «электрическую искру» и «чувство похожее на страх» и я посмотрел на эту женщину уже совсем по-другому, наконец-то заметив ее зеленые глаза, большие ресницы, пухлую, капризную нижнюю губу. У меня сложилось впечатления, что если я ей откажу, она непременно расплачется.

Я дал слово.

- Вы знаете, что во время шторма, паром может курсировать возле берега до 3-х дней, - сказала она в каюте. – Однажды наша коллега попала в такую ситуацию.

Их каюта была более просторная и украшена коврами на стенах, тогдашний признак статусности. Оказалось, муж ее коллеги работал где-то в порту и по блату им предоставили каюту из резервов капитана.

Мы еще о чем-то поговорили, но мысли мои были заняты не беседой, а различными вариантами завершения вечера.
У меня ни как не получалось совместить, данное мной слово и возможной обиды малышки, даже от попыток приставания с моей стороны. Мне очень хотелось рассказать ей бунинскую историю, но я думал, что возможно она воспримет ее как намек на близость и сделает меня пошляком в ее глазах.

Получалось, что я как бы попал в моральную ловушку, любой выход из которой, мог быть только поражением. Я попал ее в нее, как только переступил порог их каюты и лихорадочно искал предлог выйти из нее.

- Ты не мог бы выйти, - начала она, заметно подавляя зевок. Я встрепенулся, мысль сконцентрировалась и я быстро поднялся на ноги.

- На минуту, я лягу в постель – закончила она и покраснела. - А потом вы.

- Конечно, - я быстро вышел из каюты и стиснул зубы.

Нет, думал я, нельзя возвращаться. Но если я не вернусь, она подумает, что я струсил, что не уверен в своем слове, мои эмоции могут победить разум, я слаб. Я хотел покурить, но подумал, что она подумает, что я вовсе ушел и закроет каюту. Потом я подумал, что я слишком много думаю за нее и решительно открыл дверь в каюту.

Она лежала, отвернувшись от входа спиной и укутавшись с одеяло. Горел только светильник с моей стороны. Я быстро разделся и укрывшись одеялом потушил светильник.

- Спокойной ночи, - вежливо пожелал я.

-Спокойной ночи, - просто ответила она.

Я лежал и думал об абсурдности ситуации, в которой я оказался, но решил твердо держаться данного мной слова. Я думал о своей и ее скромности, думал о том, откуда пошло слово застенчивость. Я видел себя спрятавшимся за стену условностей и морали, вспоминал, как говорили опытные мужики, что слово «нет» из уст девушки, вовсе не означает отрицание. Но слово, чего же тогда оно стоит? Просто ли звук? Изреченное слово – ложь? Но у Тютчева же было написано о мысли? Но мысль моя почти изреченная, если я думаю о ней?

Я отматывал назад все свои слова и шаги и не мог понять, где я совершил ошибку, приведшую меня в каюту к незнакомой женщине, но не в ее кровать.

Я ни как не мог прийти к правильному решению сложившейся проблемы. Потом я подумал, что проблемы-то собственно и нет, я просто дал слово , которое намерен сдержать, о чем в последствии могу гордиться и с этой мыслью начал потихоньку засыпать.

Я так извел себя, что не понял, мне показалось или я все таки услышал из темноты ее шепот «иди ко мне» . И тогда меня не смутил ее фамильярный переход на «ты». Я боялся даже переспрашивать, показалось мне или нет, я даже не был обескуражен, что такая маленькая и скромная девушка может быть такой не скромной и ненасытной.

Потом было как у Бунина, кроме того, что утро было хмурым и серым. Она сказала, что я не та, о которой вы могли подумать (утром мы опять были на «вы»), мы не должны сходить вместе, не просите моего телефона, не ищите меня, это какое-то наваждение, этот дурацкий шторм, темнота, шампанское, Наталья (ее коллега). Ее прекрасные глаза были влажные то ли от моросящего все еще дождя, то ли от прошедшей бессонной ночи.

Сначала я так же подумал, что это прекрасное приключение.

Потом я часто приходил на улицу Гаджибекова, стоял под пальмой, перед консерваторией и смотрел на памятник сидящего в задумчивости композитора и вспоминал все ее движения и редкие слова, и хотел, еще раз хотя бы увидеть ее издалека, но уже была зима и в воздухе пахло войной.