Звонок друга

 Вот позвонил мне знакомый поэт. Что ты говорит, мне не звонишь, а вдруг я умер уже. Типун тебе на язык, говорю, как ты?

Работаю, говорит, над своей Книгой (лет пятнадцать уже точно), ночи не сплю, мысли не дают. Рассказывает, что хочет опубликовать ее даже без своей авторской фамилии, говорит, что стихи не должны принадлежать ни кому. Это, говорит, будет моим последним вкладом в этот мир.

Дак, сколько ты еще над ней работать будешь, спрашиваю. Пойми, отвечает он, мне надо было покойному Саше Ткаченко написать стихи. Он должен войти в Книгу. Маме моей, царствие ей небесное. Я же твоей написал, говорит, а моя может обидеться там.

Структура суперКниги моего товарища строится таким образом, что современники, которые живут ныне в Чернигове или жили недавно стоят рядом с уже ставшими великими людьми. Например, Высоцкий на одной странице, а Андрей Гук на следующей. При этом его последнее новшество заключается в том, чтобы вынести посвящение (фамилию, как название стиха) вообще в оглавление. И название у Книги не будет.

Ну, там у него еще фишки придуманы, они постоянно придумываются.

Понимаешь, говорит, я хочу все сделать так, что бы ни одни критик не мог найти ошибку, ни стилистическую, ни семантическую, я свои стихи на диктофон начитываю, а потом прослушиваю на слух, мелодику текста ищу, правлю, изменяю.

Я говорю, на то он и критик, чтоб критиковать.

Мелодика, громко начинает говорить мой друг, мелодика понятна всем, и тут же начинает нараспев читать свои стихи:

Мне не уйти, эту нить не порвать,
Мы счастливы оба и… пустая кровать…

Я говорю, ты себе барышню еще не нашел?

Нет, говорит, один живу. А вообще, говорит, самое страшное в этом мире, это женщина.

Одинокая, добавляет потом, для мужчины это не так страшно, и тут же нараспев начинает цитировать Вертинского:

Оставьте наконец, меня в покое,
Я износил себя, как старое пальто.
В окне кино, печальное, немое.
Мне кто-то нужен? Нет, уже никто.

Я говорю, хорошие стихи. Он говорит, это не стихи, это рифмоплетство. Поэзия – это, прежде всего чувства, и начинает читать свои. Громко, с надрывом (он прекрасно читает). Стихи действительно интересные.


Я спрашиваю, интернет провел?

Нет, говорит, интернет мешает.

Пить не начал, спрашиваю.

Нет, говорит, я ж тебе не этот(называет фамилию другого поэта).

Да, думаю, в нашем мире единственный способ чувствовать себя одиноким – это удерживать себя для этого насильно.

А вот человек живет себе в хащах, на Подусовке пишет Книгу, которая, по его мнению, перевернет представление людей о поэзии и растащится на цитаты, вытеснив имя автора.

Принципиальный вопрос – вытеснить имя автора.

Не типичный для большинства современных поэтов. То есть он не меркантильный, но при этом Великий, как и большинство его товарищей по цеху.

Мой товарищ в телефонной трубке начинает очень громко спорить, скорее просто с собой, ведь я молчу.

Пойми, кричит он, все мысли в этом мире уже высказаны, что мы можем еще добавить? Древние греки уже все сказали, мы просто цитируем их, переставляя слова.

Авторов Одиссеи было тридцать, не унимается он, но все канули в Лету, нам остался только Гомэр. И ни одной записи, все передавалось устно, и ты думаешь, что все знали Одиссею наизусть?

Я вообще ни чего не думаю, просто слушаю человека уставшего от молчания.

Нет, кричит он еще громче, был лишь сюжет, канва повествования, остальное придумывалось экспромтом, ежеминутно, отдельно для каждого слушателя. Понимаешь, не унимается возбужденный собственными словами поэт, люди мыслили поэтически, образно, вот кто был настоящими поэтами.

На Сталинград пойдешь, спрашиваю. Хотел бы, но понимаешь, денег нет сейчас. А на Сафронова, спрашиваю.
Да, блин, он громко выругался, я ж тебе говорю, денег нет. Помнишь, опять кричит, мы на живопись Шевченко ходили?
Помню, говорю, там же, в Коллегиуме была. Бесплатно, кричит он мне в трубку, бесплатно! А сейчас все платно. Искусство, красота, за все нужно платить. Что детки наши увидят красивого, если все красивое только за деньги. Что будет, если все всё красивое купят и будут за деньги показывать?

Ну как же, говорю, вон у нас художественная галерея, бесплатная, и не менее интересные художники, между прочим, Крип, Какало, Мордовец, Емец, Шкурко, Наталушко, да тот де Дедов, в конце концов.

Да ни кого я не знаю, я знаю только Петра Бойко, говорит он, я у него на выставке стихи читал, и дедушку этого, из Харькова, помнишь, Руслан его выставку делал?

Помню, говорю, Глухих Александр Гаврилович.

Точно, Глухих, радуется он и смеется. Помнишь, продолжает он, у костра сидели с ним коньяк пили?

Я помню, было уже прохладно и показав город мы повели Александра Гавриловича к дому нашего друга, где ему предстояло ночевать, и где действительно распалили костер, жарили колбаски, пили коньяк, спорили об искусстве, а один из расходившихся не на шутку поэтов бросил книгу Арктюра Рембо в это костер. И я помню глаза этого 78-летнего дедушки, категорически не желающего отдохнуть, сверкающие и веселые.

Пойми, кричит он опять, у меня больше трех сотен стихов для этой книги. И они все живут во мне как в клетке. Их надо выпустить иначе они меня доконают.

Ну, давай, говорю, кинем в интернет пока.

Ты что, искренне возмущается он, нельзя, ни в коем случае нельзя. Сначала должна выйти книга, понимаешь, бумажная, осязательная, пахнущая печатью, со всеми авторскими правами.

Вот, говорит, как то заходим мы в книжный магазин с Репяхом, а тот спрашивает у продавщицы, как моя книга продается. А продавщице и ответить нечего. А я, кричит он, хочу как Владимир Сорокин Теллурию и в бумаге и в электронном виде одновременно выпустить, чтоб всем нос утереть.

«Пикантный запах круасанов, над ложем римским сверлит нос», вспоминаю я одну из его строчек. Ты, что, кричит, этого Джакомо Казанову я уже давно изменил, ты не вздумай это никому говорить, а то это запутает людей.

У тебя какая-то вечная правка, говорю, патологический перфекционизм.

Что, переспрашивает.

Перфекционизм, говорю, стремление к недосягаемому совершенству в стихах, как компенсация краха твоей личной жизни.

Да пошел ты, говорит он, а вообще у всякого несовершенства есть свое совершенство.

Вот, думаю, шутит, значит не все еще потеряно.

И чем это плохо, озадаченно спрашивает он. Совершенство должно быть гармоничным, отвечаю, во всем. Слышишь, специально акцентирую слово, во всем! Не только в стихах. Пойми же наконец, уже кричу я, нету сегодня Галин Бениславских (его идеал женщины), опоздал на век.

Вот поэтому я и не могу найти себе женщину, обрадовался он, потому, что мне нужна совершенная жена.
Ага, говорю, вот и получается, что жизнь проходит в постоянном поиске недосягаемой женщины и правке неизданной Книги.

Мы попрощались, я обещал перезвонить на выходных и может куда-нибудь выйти прийтись. А сам тяжело вздохнул, и мне даже поначалу показалось, что как только у него появиться женщина, то сразу издаться и книга.