похороны

 Хныкал дождик, заляпывая зеркала и размывая контуры и без того серого пейзажа за окном, тоскливо ныла гитара Сантаны, сочились слезы с бардовых роз, оставляя пятна на сидении автомобиля. Я ехал на похороны дяди Саши.
Он звонил мне на прошлой неделе, узнать как дела. Но я думаю, на самом деле, он звонил, чтобы услышать чей-то голос, находящийся намного ближе, чем находились его дети. И тогда, я живо представил его, в одинокой комнате, с такими же размытыми очертаниями (катастрофически падало зрение - диабет), среди которых он без труда находил портрет своей любимой жены – тети Маши.

В разные периоды времени, она напоминала мне, то Любу Шевцову в исполнении Инны Макаровой из Молодой гвардии, то Мерлин Монро, с залихватскими волнами бедер, в скользящих по ним лакированный лодочках с небольшими каблуком.

Они были друзьями моих родителей. Все кого-то крестили, были дальними и близкими родичами, потом женились, выходили замуж, потом все перепуталось, и они сами часто спорили, кто на самом деле крестил кого, смеялись, что даже и не помнят. Все перемешалось в причудливый коктейль одной веселой компании. Да и не важно это стало вдруг, когда все мы уже выросли и сами порой стали путаться, кто кому крестил детей.

Все друзья собирались вместе после парадов. После долгих и томительных ожиданий вливания в общую основную массу, единственно двигающуюся по центральной улице, колоны в ожидании своего часа растекались по дворам красными флагами, флажками, воздушными шарами, портретами вождей и местных вельмож, пили горькую, сладкую, пели революционные песни, громко смеялись, оставляя после себя множество пустых бутылок (водка -12 коп, портвейн – 18 коп).

Нам, пацанам, так же было интересно приобщиться к всеобщему обобществлению, но милицейские кордоны перекрывали вход, поэтому приходилось пристраиваться в какие-то колоны (тогда все были свои). И какие-то добрые дяденьки и тетеньки, впихивали нас в общий строй, рядом со знаменосцами (ух тыж), или движущимися броневиками (клёво) и мы вместе с ними кричали ура, и махали флажками и воздушными шарами. Иногда удавалась пройти мимо заветной трибуны по два, а если посчастливится то и три раза.

И вот вспоминая все это, даже сложно сейчас подобрать аналог того, настроения, после того как ты прошел мимо трибуны. Ну как после пасхального всночного бдения, что ли. Когда ты ищешь место в толпе, стоящей в ожидании окропления корзинки с пасхальными куличами и кто-то совершенно незнакомый тебе, видя твои затруднения, просто пускает тебя рядом, подвигаясь всего на полшага.

Во дворе у дяди Саши было не многолюдно. Возле подъезда стояли венки и несколько кучек соседей, разделенных по половому признаку. Мужчины нервно курили, женщины шептались покачивая головами и желтыми хризантемами. Возле открытого черного зева подъзда суетилась женщина с обожженным слезами лицом в траурной черной повязке на голове, которая неуклюже сползла в одну сторону.

Я то же закурил.

Я помню как после таких парадов все они приходили к нам, в нашу маленькую хрущевку, с шумными шутками, поздравлениями, целованиями, извлечениями из всевозможных потайных карманов бутылок, деликатесов, гостинцев. И моя еще молодая мама, с сильно открытом черном платье в горошек и двумя рядами белого, пластмассового жемчуга на шее, напоминающая Эммануэль.

И неимоверное количество шляп, всевозможных фасонов, оттенков, размеров повисающих на больших лосиных рогах (детьми мы любили их мерить и играть в ковбоев). Из-под шляп извлекались длиннющие чубы моего отца, дяди Саши, дяди Миши, которые тут же возле зеркала, удобно укладывались на голову открывая большие ленинские лбы. Дядя Вася носил мягкий седоватый бобрик полубокса (па, он что боксером был?), поэтому не имел расчески и приглаживал волосы вперед огромной пятерней.

Женщины гремели на кухне кастрюлями, шептались и заливались звонким смехом, хитро поглядывая на нетерпеливо прохаживающихся возле зеркала мужчин (новый костюм справил) поглаживая пестрые галстуки.

Дядин Сашин галстук мне не нравился, он был короткий и плоский как камбала, мне больше всего нравился тонкий черный галстук дяди Миши, с какой-то символической пиктограммой. Похожей на генеральскую звезду на погонах. Ну и конечно небесно-голубой папин, с реющим по волнам одиноким парусником (как у Лермонтова).

Нас детей быстро кормили, под завистливые взгляды нетерпеливых мужчин и отправляя восвояси усаживались за стол. Но мы не уходили, а просто спускались в темную и длинную пещеру подстолья и там среди сталактитов чьих то ног вытаскивали и перебирали добытые во время парада сокровища. Иногда случайно коснувшись чьей то ноги, нам было слышно наверху женский визги и смущенное оправдание дяди Саши. Под всеобщий смех.

Нас выгоняли во двор. На опустевших улицах накапливались стаи таких же отверженных малолетних изгоев, с незнакомыми сверстниками и здороваясь со знакомыми мы гордо представляли им своих спутников (кузин, двоюродных братьев, детей крестных, дальних родственников), не забывая добавлять с какого они района. И все дворовые пацаны облепливали из как приехавших на Новую Землю испанцев с целью выменять что ни будь, на что ни будь. И когда из открытых дверей балкона с неизменным флагом Белорусской ССР (почему отец купил именно этот флаг) доносилась громкая песня поддерживаемая громогласным хором и все оборачивались и улыбаясь смотрели туда, я с гордостью сообщал, что это у нас.

Под вечер начинались танцы с притоптыванием в пол и неизбежным появлением соседки снизу с мокрым вафельным полотенцем у лба.

Мне всегда казалось, что тетя Маша (на самом деле моя двоюродная тетка по батиной линии – Маня Кошелева), ослепительная блондинка с постоянно улыбающимися и красными как тюльпаны губами, должна была иметь мужа другого, ну типа как Бельмандо, например. Не скромного и кроткого дядю Сашу, неизменно сопровождающего свою супругу везде. Но тем не менее именно дядя Саша сумел завоевать сердце первой красавицы и теперь мне уже вряд ли удастся узнать как.

- Подходите прощаться, - сказала распорядительница, мельком поглядывая на часы. Я положил розы в гроб, кивнул заплаканной дочке дяди Саши, пожал руку ее мужу и отошел в сторону.

Он ушел последним из той славной компании, проводив всех своих друзей и у всех на поминальном обеде, он обязательно брал слово и долго говорил о боли утраты, о дружбе, о памяти, о душе, о надежде. Я тогда думал, вот ведь как, первую половину жизни ты говоришь тосты за здравия, а вторую – за упокой.

Кто знает, может быть там, где уже все собрались опять вместе, он виновато позвонит в квартиру, где будет накрыт большой стол, а в коридоре будет множество всевозможных шляп и его с веселыми шутками усадят за стол, рядом с тетей Машей и он будет радоваться и возможно даже плакать от радости. Если там возможны хотя бы такие слезы…