Старуха
Этот текст я написала примерно год назад. Меня очень тронула одна женщина, которую встретила в городе, просто прохожая. И мне захотелось придумать историю о ней. О том, как пожалуй, печально и тоскливо проходит ее жизнь. Вообще я люблю разглядывать людей в транспорте и на улице - придумывать им биографии, характер и судьбу. А так как у меня теперь есть блог - решила закинуть ее сюда, чтоб она не затерялась дома в бумагах.
Посвящается всем вдовам, мужья которых не вернулись с той войны…
Твою старость нельзя назвать достойной. Определенно нет. Разве можно чувствовать себя достойно в этой ветхой рванине, которую ты называешь пальто? Или когда ты изо всех сил цепляешься за ржавый металлический поручень, чтоб не поскользнуться на обледенелых ступенях мясного павильона на рынке? Ты идешь вдоль рядов, робко разглядывая выложенные на разделочных столах роскошные куски свиной вырезки, лоснящуюся темно-вишневую печень и развороченные розово-белые куриные трупики. Бойкие продавщицы в перемазанных кровью фартуках наперебой зазывают к себе покупателей, в то время как их мужья, тут же, рядом, методично разделывают свежие туши.
Но ты идешь туда, где подешевле – тоненькие свиные обрезки грязно-серого цвета, килограмм куриных голов для супа, ломанную селедку «нестандарт» – ею можно полакомится с вареным картофелем, подгнившие, уцененные овощи, печенье с крошкой. Ты четко знаешь, что на рынок лучше приходить в конце дня, когда деревенские спешат на электричку и чтоб не везти свой товар обратно часто сбивают цену. И это тоже не так уж достойно в твои годы.
По дороге домой мышцы твоего сфинктера непроизвольно разжимаются и жидкие каловые массы, вперемешку с мочей и желчью стекают вниз по ногам. Так бывает уже не в первый раз - после вторых родов произошли какие то нарушения и ты не всегда успеваешь добежать до уборной. Просунув ладонь, сквозь дыру в правом кармане пальто ты поддерживаешь резинку шерстяных колгот, чтобы удержать испражнения в трусах.
Ко всему этому, проезжающий, в аккурат по огромной луже темно-зеленый ЗИЛ обрызгивает тебя ледяной водой с головы до пят. Ты ставишь сумку с продуктами в снег и утираешь рукавом с лица грязную влагу, разбавленную солью слез. И это тоже не очень достойно. Определенно нет.
Дома, приведя себя в порядок и кое как отстирав липкое и воняющее исподнее – руки тебя почти не слушаются, они давно «убиты» палеотритом - ты принимаешься готовить обед. Потом долго пьешь чай. Очень сладкий, с печеньем. Старики ведь как дети – любят сладкое. Слушаешь по радио очередное заседание парламента. Начинаешь злиться и ругаться: - суки, сволочи, всю страну разворовали! Из за того, что в твоем рту всего полдесятка зубов у тебя получается: шуки и шволочи…
Ругаться наверно тоже недостойно. Определенно нет. Но в твоем возрасте простительно. В твоем доме опрятно и чисто, но ужасно бедно, до неприличия бедно. Бедность кричит со всех углов…
На столе, в старинной темно-коричневой рамке стоит фото твоего мужа. На нем – он вихрастый, темноглазый, совсем еще мальчик. Этот снимок был сделан за год до того, как его забрали на фронт. Он не снискал себе славу героя, не был разведчиком и не взрывал военные склады. Его просто настигла шальная пуля, когда шел пятый месяц войны.
От него осталось три письма и похоронка. Три пожелтевших от времени листочка бумаги лежат под скатертью – ты знаешь их содержание наизусть, как Отче наш.
К тебе давно никто не ходит в гости – все твои подруги давно умерли, а сыновья разлетелись кто куда. Наверно так далеко, что оттуда не ходит почта - горько думаешь ты. Тебе не с кем поговорить и рассказать, как прошел твой день – поэтому ты иногда беседуешь с портретом твоего мужа Николая.
Ты роняешь свое морщинистое лицо на ладони с покрюченными негнущимися пальцами и так сидишь, пока за окнами не стемнеет. Никто не обнимет тебя за плечи.
Когда то раньше у тебя было небольшое развлечение – ты читала книги и газеты, но теперь твои выцветшие от старости глаза постепенно затягивает тоненька белесая пленка, с каждым днем делая окружающий мир размытым и нечетким. Доктор сказал, что это катаракта. И операция, конечно, стоит денег. Больших. Которых, у тебя нет. И это тоже не очень достойно. Определенно нет.
Ты боишься, что весной уже не сможешь увидеть свои цветы. Эти чудесные примулы, которые растут у крыльца. Пушистые соцветия ярко-желтых, насыщенно-фиолетовых, нежно-розовых с белыми серединками соцветий густо окаймленных овальными светло-зелеными листочками – так радуют тебя в середине апреля. На ночь, если передают заморозки ты прикрываешь каждый кустик стеклянной пол-литровой баночкой – чтоб не простудились. Тебе некому похвастаться твоими цветами. А тебе бы так хотелось! Чтоб кто-то еще оценил их и полюбовался твоим садиком.
Но я скажу тебе, милая, они чудесны, эти твои цветы. Они просто чудесны…
Спать ты ложишься рано – в девять. Кряхтя, добираешься к своей продавленной до состояния гамака кровати. В ноги ложишь две пластиковые бутылки с кипятком. Переодеваешься в сплошь заштопанную байковую сорочку и натягиваешь носки грубой пряжи. Потом расплетаешь свою седую косу, расчесываешь деревянным гребнем длинные, почти до пояса волосы и снова заплетаешь их на ночь.
Укрывшись двумя одеялами ты трогательно ложишь обе руки под щеку и закрываешь глаза. Уснуть получается не сразу. Колени ломит на плохую погоду и ты поочередно - то прижимаешь их к груди, то вытягиваешь как струны. Но еще больше болят руки – простуженные суставы нещадно щемят огнем. Ты пытаешься их растирать, но это мало помогает. И так ты борешься с этой ноющей болью в постели еще час, пока сон не одолеет, твой уставший мозг.
И конечно, никто не поправит твое спавшее на пол одеяло, не погладит по плечу, не пожелает спокойной ночи. Но я скажу тебе – спи, милая, спи. И осторожно поцелую тебя в висок.
И уже в который раз тебе приснится сон, где ты еще совсем юная, с тонкой талией, точно так же, как в тот вечер много-много лет назад впервые пришла в клуб на танцы. Ты стоишь и краснеешь у стенки – на тебе горчичное шерстяное платье, с глухим воротничком-стоечкой и рукавами фонариками – по моде тех времен.
И ты безумно юная и безумно красивая… И твой мальчик Коля-Коля-Николаша, от которого осталось лишь три пожелтевших письма и похоронка идет прямо к тебе. Согнутую в локте руку он держит за спиной, а правую протягивает навстречу.
И вы замечательно танцуете вальс, а ты наступаешь ему на ноги и вы оба смеетесь от этого.
Посвящается всем вдовам, мужья которых не вернулись с той войны…
Твою старость нельзя назвать достойной. Определенно нет. Разве можно чувствовать себя достойно в этой ветхой рванине, которую ты называешь пальто? Или когда ты изо всех сил цепляешься за ржавый металлический поручень, чтоб не поскользнуться на обледенелых ступенях мясного павильона на рынке? Ты идешь вдоль рядов, робко разглядывая выложенные на разделочных столах роскошные куски свиной вырезки, лоснящуюся темно-вишневую печень и развороченные розово-белые куриные трупики. Бойкие продавщицы в перемазанных кровью фартуках наперебой зазывают к себе покупателей, в то время как их мужья, тут же, рядом, методично разделывают свежие туши.
Но ты идешь туда, где подешевле – тоненькие свиные обрезки грязно-серого цвета, килограмм куриных голов для супа, ломанную селедку «нестандарт» – ею можно полакомится с вареным картофелем, подгнившие, уцененные овощи, печенье с крошкой. Ты четко знаешь, что на рынок лучше приходить в конце дня, когда деревенские спешат на электричку и чтоб не везти свой товар обратно часто сбивают цену. И это тоже не так уж достойно в твои годы.
По дороге домой мышцы твоего сфинктера непроизвольно разжимаются и жидкие каловые массы, вперемешку с мочей и желчью стекают вниз по ногам. Так бывает уже не в первый раз - после вторых родов произошли какие то нарушения и ты не всегда успеваешь добежать до уборной. Просунув ладонь, сквозь дыру в правом кармане пальто ты поддерживаешь резинку шерстяных колгот, чтобы удержать испражнения в трусах.
Ко всему этому, проезжающий, в аккурат по огромной луже темно-зеленый ЗИЛ обрызгивает тебя ледяной водой с головы до пят. Ты ставишь сумку с продуктами в снег и утираешь рукавом с лица грязную влагу, разбавленную солью слез. И это тоже не очень достойно. Определенно нет.
Дома, приведя себя в порядок и кое как отстирав липкое и воняющее исподнее – руки тебя почти не слушаются, они давно «убиты» палеотритом - ты принимаешься готовить обед. Потом долго пьешь чай. Очень сладкий, с печеньем. Старики ведь как дети – любят сладкое. Слушаешь по радио очередное заседание парламента. Начинаешь злиться и ругаться: - суки, сволочи, всю страну разворовали! Из за того, что в твоем рту всего полдесятка зубов у тебя получается: шуки и шволочи…
Ругаться наверно тоже недостойно. Определенно нет. Но в твоем возрасте простительно. В твоем доме опрятно и чисто, но ужасно бедно, до неприличия бедно. Бедность кричит со всех углов…
На столе, в старинной темно-коричневой рамке стоит фото твоего мужа. На нем – он вихрастый, темноглазый, совсем еще мальчик. Этот снимок был сделан за год до того, как его забрали на фронт. Он не снискал себе славу героя, не был разведчиком и не взрывал военные склады. Его просто настигла шальная пуля, когда шел пятый месяц войны.
От него осталось три письма и похоронка. Три пожелтевших от времени листочка бумаги лежат под скатертью – ты знаешь их содержание наизусть, как Отче наш.
К тебе давно никто не ходит в гости – все твои подруги давно умерли, а сыновья разлетелись кто куда. Наверно так далеко, что оттуда не ходит почта - горько думаешь ты. Тебе не с кем поговорить и рассказать, как прошел твой день – поэтому ты иногда беседуешь с портретом твоего мужа Николая.
Ты роняешь свое морщинистое лицо на ладони с покрюченными негнущимися пальцами и так сидишь, пока за окнами не стемнеет. Никто не обнимет тебя за плечи.
Когда то раньше у тебя было небольшое развлечение – ты читала книги и газеты, но теперь твои выцветшие от старости глаза постепенно затягивает тоненька белесая пленка, с каждым днем делая окружающий мир размытым и нечетким. Доктор сказал, что это катаракта. И операция, конечно, стоит денег. Больших. Которых, у тебя нет. И это тоже не очень достойно. Определенно нет.
Ты боишься, что весной уже не сможешь увидеть свои цветы. Эти чудесные примулы, которые растут у крыльца. Пушистые соцветия ярко-желтых, насыщенно-фиолетовых, нежно-розовых с белыми серединками соцветий густо окаймленных овальными светло-зелеными листочками – так радуют тебя в середине апреля. На ночь, если передают заморозки ты прикрываешь каждый кустик стеклянной пол-литровой баночкой – чтоб не простудились. Тебе некому похвастаться твоими цветами. А тебе бы так хотелось! Чтоб кто-то еще оценил их и полюбовался твоим садиком.
Но я скажу тебе, милая, они чудесны, эти твои цветы. Они просто чудесны…
Спать ты ложишься рано – в девять. Кряхтя, добираешься к своей продавленной до состояния гамака кровати. В ноги ложишь две пластиковые бутылки с кипятком. Переодеваешься в сплошь заштопанную байковую сорочку и натягиваешь носки грубой пряжи. Потом расплетаешь свою седую косу, расчесываешь деревянным гребнем длинные, почти до пояса волосы и снова заплетаешь их на ночь.
Укрывшись двумя одеялами ты трогательно ложишь обе руки под щеку и закрываешь глаза. Уснуть получается не сразу. Колени ломит на плохую погоду и ты поочередно - то прижимаешь их к груди, то вытягиваешь как струны. Но еще больше болят руки – простуженные суставы нещадно щемят огнем. Ты пытаешься их растирать, но это мало помогает. И так ты борешься с этой ноющей болью в постели еще час, пока сон не одолеет, твой уставший мозг.
И конечно, никто не поправит твое спавшее на пол одеяло, не погладит по плечу, не пожелает спокойной ночи. Но я скажу тебе – спи, милая, спи. И осторожно поцелую тебя в висок.
И уже в который раз тебе приснится сон, где ты еще совсем юная, с тонкой талией, точно так же, как в тот вечер много-много лет назад впервые пришла в клуб на танцы. Ты стоишь и краснеешь у стенки – на тебе горчичное шерстяное платье, с глухим воротничком-стоечкой и рукавами фонариками – по моде тех времен.
И ты безумно юная и безумно красивая… И твой мальчик Коля-Коля-Николаша, от которого осталось лишь три пожелтевших письма и похоронка идет прямо к тебе. Согнутую в локте руку он держит за спиной, а правую протягивает навстречу.
И вы замечательно танцуете вальс, а ты наступаешь ему на ноги и вы оба смеетесь от этого.
Добавить в:
