Жизнь и смерть в Донбассе. Война глазами зарубежных СМИ

Вторник, 17 Февраля 2015 11:48 | Просмотров: 3247

http://nv.ua/

Иностранные журналисты в зоне АТО.

Репортеры иностранных СМИ, освещающие войну на востоке Украины, рассказали о своих впечатлениях об украинской армии, боевиках, настроениях населения и о жизни в ДНР Кристина Бердинских.

На протяжении года Украина находится в центре внимания мировых СМИ. Майдан, Крым, война на востоке — обо всем этом западные читатели и зрители судят по тому, что им сообщают многочисленные журналисты, приехавшие в Украину из многих стран Европы и Америки.

Иностранные репортеры присутствовали во всех горячих украинских точках. Причем, в отличие от украинских коллег, которым сложно попасть на оккупированные территории, западные СМИ могут работать и в ДНР-ЛНР.

НВ расспросило восьмерых корреспондентов различных западных медиа о том, что они видят по обе стороны фронта.

Олаф Кунс
Телеканал RTL, газета Volkskrant (Голландия)

С лидерами так называемых ополченцев я не общался. Это не имеет смысла. О чем бы я спросил у Виктора Януковича 17 февраля или Путина сегодня? Не знаю. Я больше люблю общаться с народом.

Ты была когда‑то в шахте? Шахтеры работают в ужасных условиях, в темноте, но чувствуют, что делают важное дело, едва ли не кормят всю страну. И они хотят уважения. Это я могу понять, и это умело использовали на востоке.

Где я видел россиян? В Новоазовске, например. Они очень аккуратно все делают. Легенда о вежливых человечках потому и появилась, что они действительно ведут себя профессионально. Они не будут истерически кричать: “Говори правду! Ты с какого телеканала? Зачем ты врешь?” Если так кричат, ты понимаешь, что это местные. А вежливые человечки молчат.

С журналистской точки зрения сложно определить, кто они. Я в Крыму это понял. Первая реакция у журналистов — давайте не спешить. Давайте узнаем, откуда они и что делают. А я — наоборот. Я думаю: вот хитрюги какие, обманывают.

Присылают солдат, на которых нет опознавательных знаков, что это российские солдаты. Они что, не российские солдаты из‑за этого? Я дурак, что ли? Есть прекрасное американское выражение: если ты выглядишь, как собака, идешь, как собака, и лаешь, как собака,— ты собака.

Борт №1: Лишь трагедия с Боингом, по мнению голландского журналиста Олафа Кунса, заставила его земляков обратить внимание на войну в Украине

Так и здесь. Если ты выглядишь, как российский солдат, ведешь себя, как российский солдат, то ты — российский солдат. Все очень просто. Хотя можно думать от обратного.

Это украинский десант? Нет. Это натовский десант? Нет. Это местные? Нет. Тогда кто это?
Очень раздражало, когда украинская сторона рассказывала байки, что они не используют ракеты, снаряды и т. д. Это чуть ли не до сентября происходило. Раздражает вранье официальных органов. И еще в Киеве часто отрицают один факт, но это правда: в Донбассе действительно много местного ополчения.

Надо понимать, что Голландия — маленькая страна, где все отлично. У нас жизнь направлена внутрь, ограничена своими проблемами, и люди часто не смотрят на то, что происходит вокруг. Раньше на конфликт в Украине не обращали большого внимания. Это было неважным. И все думали: ну и пусть себе воюют в своей стране и решают свои проблемы.

После падения Боинга [сбитого над территорией, контролируемой ДНР, лайнера, летевшего из Голландии в Индонезию], конечно, все стало близким. Теперь, кроме Боинга, ничего не имеет значения. Но в Голландии сейчас важнее вопрос, не кто сбил Боинг, а кто среди наших виноват.

Например, почему наша служба безопасности не предупредила, что там летать небезопасно? То есть ищут человека, которого можно судить в рамках нашего маленького квадратного мира. А кто именно нажал на кнопку — вопрос второстепенный. Меня это бесит.

Долгое время невозможно было попасть в Луганск. И вдруг перестали сильно бомбить, и мы туда попали. Обычно как бывает? Спрашиваешь, сколько погибших. И тебе официальные органы говорят — 5, 50 или 500. И ты не знаешь, правда ли это. В какой‑то момент надо идти в морг и просто считать.

В луганском морге мы насчитали 556 трупов. Это было мирное население, боевики и обычные люди, которые просто умирают от разных болезней.

В этом морге работают отличные врачи, очень хорошие люди, которые продолжают делать свое дело в сложный момент. Они не уходят и остаются на своих местах. Это поражает.

Павел Пененжек
Сотрудничает с Polskie Radio (Польша)

Самое страшное воспоминание для меня — это поезд, который ехал из Тореза в Харьков и перевозил тела погибших в катастрофе Боинга.

Когда я подошел к этому поезду, его только загрузили, и ощущался трупный запах. Мухи садились на двери. Было понятно, что внутри. И понимание это было страшнее, чем само место катастрофы с сотнями трупов. Я там тоже побывал.

Весь октябрь и до начала ноября я провел в Донецке. Для меня это был самый тяжелый период. Я не ощущал опасности, но там очень негативные настроения, и это утомляет.

Последнее время я провел в Песках, где жил с Правым сектором (ПС). Это разные люди. Я был удивлен, что крайне правая часть — очень маленькая. Много людей, которые ни правые, ни левые.

Идеология — это вообще не их тема. Часть людей не были на Майдане и присоединились к ПС только, когда началась война. Среди ПС есть белорусы, есть боец из Латвии.

На каком‑то этапе мне рекомендовали выехать из Песков. В СМИ еще об этом не говорили, но в Песках уже все знали, что Донецкий аэропорт потерян. Выглядело так, что сепаратисты будут наступать и на Пески. Я выезжал на той же машине, на которой вывозили раненого лидера ПС Дмитрия Яроша. Это было в тот же день.

К полякам лучше относятся на украинской стороне. Сепаратисты дольше проверяют. При этом всегда нужно выслушать истории о мифических польских наемниках. Хотя как‑то я действительно встретил там поляка — он поддерживает ДНР. Говорит, что военный корреспондент. На самом деле он работает для ДНР, снимает сюжеты.

В ДНР и ЛНР, если ты иностранец, у тебя ограниченный доступ ко всему. Ты не можешь освещать все события. Если бы у меня был российский паспорт и удостоверение [российского телеканала] Russia Today, я мог бы делать почти все.

Самая забавная история с моим паспортом произошла в день “выборов”. Я ехал из Донецка в Макеевку, нас остановили на блокпосту, попросили паспорт.

“О, русская пресса, проезжайте”,— ответили мне. Дело в том, что на польском паспорте тоже есть орел, только одноглавый.

Это первая война, которую я освещаю, и надеюсь, что последняя.

Петр Андрушечко
Gazeta Wyborcza (Польша)

До этих событий я был только в Донецке и Луганске. Я никогда не ездил по маленьким городам. Когда ты ездишь по Донбассу, понимаешь, насколько он разнообразный.

Есть много городов и сел, в которых ничего не менялось последние 20 лет. А если менялось, то только в худшую сторону. Люди жили автономно.

Там не только Украины, вообще никакого государства не чувствуется. Я думаю, что с людьми сильно поработали местные политики. Они во всем обвиняют киевских, хотя не понимают, что это же их представители последние три года находились у власти. Для них это непонятная абстракция.

В самом начале люди из Донецка и Луганска говорили одно и то же — все штампы. И чем дальше, тем больше эти стереотипы накручивались. Я был в Славянске в тот момент, когда нашли визитку Яроша в сгоревшем автомобиле. Жители города действительно боялись и ждали, что Правый сектор будет штурмовать город и устроит там резню.

Первый раз войну я ощутил в Марьинке, поселке в Донецкой области. Начался обстрел. С журналистами Громадьске ТБ мы едва успели спрятаться в блиндаж. До этого военные говорили с нами неохотно, а после обстрела стали общаться. Они поняли, что мы пережили то же, что и они. А они эти обстрелы переживают ежедневно.

Один из моих репортажей был про волонтеров в Донецке, они большие молодцы. Это бывшие журналисты, предприниматели. Каждый из них мог выехать и заниматься карьерой.

Но они решили остаться. Я был с ними в одном из бомбоубежищ в Донецке, в котором с середины июля живут 100 человек. И увидел несколько совсем маленьких детей, им всего пару месяцев, и они провели их в бомбоубежище. Без волонтеров эти люди не выжили бы.

Моя последняя поездка была в Трехизбенку, что в Луганской области. Там постоянные обстрелы, но люди остаются. Уже ничего не ездит, кроме военного транспорта. И дорога постоянно под обстрелом.

Украинской власти раньше надо было думать про эвакуацию. Последняя картинка из Трехизбенки, запечатлевшаяся в память: очень медленно едет Жигули или Лада, а на крыше машины — гроб. Такая там реальность.

Сэйбра Айрес, Корреспондент Al Jazeera America, The Christian Science Monitor (США)

Я поехала в Донбасс сразу после Крыма.

В Донецке люди верили русским СМИ, думали, что на Майдане очень много нацистов, фашистов, Правый сектор.

Как же мне надоело слышать само название Правый сектор — его на востоке так часто повторяют.

Я общалась с разными людьми, но у меня не было ощущения, что приближается война.

Думала, будут протесты, может, с драками, но не война.

Многие проукраинские ребята говорили мне, что им страшно, и все же я не предполагала, что до такого дойдет. Я довольно хорошо знаю Украину. Первый раз приехала сюда в 1995‑м в качестве волонтера Корпуса мира и объездила почти все области, кроме Луганской.

В Луганск я попала только теперь. Это были тяжелые годы — 1990‑е. Но я нигде не слышала, ни на западе, ни на востоке, что кто‑то ненавидит Украину.

Помню, как в Донецке разговаривала с Владимиром Антюфеевым,— он русский, его назначили главой службы госбезопасности ДНР. Он приехал туда летом, и я не знаю, находится ли еще там. Антюфеев был ранее одним из лидеров Приднестровья. Интервью с ним было похоже на отрывок из фильмов о КГБ. Тогда я подумала, что это все действительно серьезно.

В Луганской области очень много казаков, среди которых был [их лидер] Николай Козицын, он находился в основном в Перевальске. Он вполне серьезно мне заявил: “Мы не будем воевать с Обамой. Потому что у Обамы мама русская”. Я переспросила у переводчика: он действительно сказал, что у Обамы мамы русская? Переводчик кивнул головой. Такие там разные люди.

Самая большая ошибка украинской стороны — они не говорят с людьми, которые там живут. Это большая проблема и будет проблемой в будущем. Есть люди, которые с самого начала говорили, мол, мы за Россию, мы за Путина, но даже их позиция часто меняется.

Я брала интервью у одной женщины в Иловайске, лет 50. Она говорит: “У меня мама русская, папа украинец. Я никогда не задумывалась о том, кто я. Мне было все равно”. А сейчас она задумалась об этом. И таких много.

Оливер Кэрролл
Корреспондент The Independent (Великобритания), Newsweek (США) и ряда других изданий

В Донецке в марте и апреле прошлого года большинство людей не поддерживали ДНР. Конечно, была симпатия к России в противовес Киеву. И многие жители Донецка выступали за федерализацию, хотя даже не понимали ее сути.

Безусловно, все эти настроения были цинично использованы и перекручены российскими СМИ, но тем не менее они имели место. Но я считаю, что и Киев допустил много ошибок. Наплевательское отношение к диалогу — одна из причин, почему сегодня мы находимся в такой ситуации.

Я говорил с человеком из военной комендатуры ДНР, у него на руке был шеврон Россия. Я спросил, почему у него написано Россия? Говор все‑таки местный. Он ответил, что не из России, а из Донецка.

“Зачем тогда такой шеврон?” — поинтересовался я. Он объяснил: если человек из комендатуры, понятно, что это Россия. Я уточнил, означает ли это, что у него начальник русский? “Нет, начальник не русский, но все понимают, что большой начальник — Россия”,— ответил он.

50% людей среди дээнэровцев — точно местные. Когда все спрашивают “Где русские?”, они не понимают сути. Главное — не кто воюет, а кто руководит. Это уже гражданская война под контролем России. Главное — не солдаты РФ, главное — российская подготовка, организация и оборудование.

В ДНР существует такой батальон — Смерть, состоящий исключительно из чеченцев. Я не знаю, это добровольцы или все‑таки что‑то другое. Я думаю — все‑таки другое. Этот батальон воюет отдельно, и часть людей из него, человек 50, охраняет Захарченко.

В Донецке до сих пор крадут гражданских. Но, с другой стороны, в ДНР пытаются выстроить систему, которая пользовалась бы поддержкой местного населения. Например, у них очень жесткая политика с бомжами и пьяницами. Бомжей убирают. Что с ними дальше делают, я не знаю. Местным это нравится.

17 января на проспекте Мира в Донецке я увидел воронку. Российские СМИ доложили, что это результат обстрела Градами. Было видно, что это не Град, а все‑таки минометный обстрел. А минометы обычно стреляют на маленькое расстояние.

На улицу вышел местный житель и сказал, что к нему через вентилятор упали осколки на кухню. Я отправил фото этих осколков независимому американскому эксперту, и он подтвердил, что очень уж похоже на 120‑миллиметровый cоветский миномет, у которого максимальное расстояние 7,18 км.

От этой точки украинцы находились минимум в 8,3 км (в новом терминале аэропорта). То есть, скорее всего, стреляли из города. Однако по поводу того, кто стрелял, есть разные версии.

Ной Cнайдер
The Economist (Великобритания)

В Славянске, когда он был захвачен ополченцами, я познакомился с одним из их командиров, мужчиной из Дружковки. Он служил в Афганистане четыре года, а потом занимался строительным бизнесом. Он собрал знакомых и друзей и создал свою группу.

Это были местные, которые искренне верили во все то, что показывали по российскому телевидению. Они пригласили нас на свою базу. Это дом, в котором жили местные бабушка и дедушка. Их сын ушел воевать в ДНР, и они сделали базу в своем доме.

Мы с коллегой спросили: чего вы хотите на самом деле? И у каждого человека был совершенно разный мотив. Один хотел, чтобы Донбасс остался в составе Украины, но чтобы их уважали. Другой хотел некую федерализацию.

Третий — независимую республику. Четвертый хотел, чтобы в Донбассе произошло то же, что и в Крыму, и чтобы Россия забрала Донбасс. Пятый наш собеседник хотел движения до самого Киева или даже Львова.

Но тогда никто из них не говорил о многолетней войне. Они ожидали, что все будет продолжаться где‑то месяц, не больше.

Когда я был последний раз в Донецке, я встретил этого командира из Дружковки и его людей. В Славянске у него находилось в подчинении не более 70 человек, а сейчас он один из лидеров батальона Восток и руководит несколькими тысячами. И я снова задал этот вопрос: “Чего вы хотите?” Командир ответил, что они готовы стоять до конца, много лет, пока не уйдут с их земли. А другой боец сказал, что это все может продолжаться до 2018 года.

В конце мая, после первой битвы за Донецкий аэропорт, было много погибших. На террасе гостиницы к нам с коллегой подошел заместитель [одного из лидеров ДНР Александра] Бородая и сказал, что есть предложение поехать с конвоем Груз-200 до границы с Россией. Мы были в шоке, мягко говоря. До этого все отрицали любое участие РФ в конфликте. И вдруг прямым текстом сказали, что это тела 30 российских граждан, которые погибли в бою за аэропорт.

Журналистов хотели использовать как живой щит, чтобы доехать до границы. Они думали, что украинцы собираются нападать на этот конвой. В то время украинские блокпосты были еще до границы с РФ. И мы поехали за этим конвоем.

Украинские пограничники не знали, что делать. Никто не знал. В РФ машину никто не встречал. Тогда у меня появилось ощущение, что это дошло до какой‑то иной степени. Если уже тела пересекают границу — это все серьезно.

Я думаю, что вначале лишь 20% местных были за ДНР, 20% — за Украину и все остальные равнодушные, которые хотели хлеба, работы и спокойствия. Но когда начали погибать знакомые, соседи, родственники, все это пространство в середине, в котором была возможность компромисса, возможность какого‑то диалога, оно существенно сузилось не в пользу Украины. И это ощутимо.

К сожалению, многие во время войны перестали воспринимать друг друга как людей. Это касается и ДНР-ЛНР, и Украины. Пока это так, мира не будет.

Макс Сэддон
Журналист BuzzFeed (CША)

Это моя десятая поездка на восток. Каждый раз, когда я приезжаю, ситуация кардинально меняется. В самом начале я ездил с журналистом, который освещал Балканские войны. И он постоянно говорил, что в Боснии началось все буквально с того же.

А я ему отвечал, что здесь этого быть не может.
На этой неделе я был в Углегорске. Такого ада в самом прямом смысле я не видел нигде.

Город полностью разрушен, и там осталось довольно много мирных жителей без денег, еды и воды. Люди, у которых война отняла жизнь, им некуда деваться. Они сидят в подвалах.

В течение восьми дней, пока шли бои между украинской и дээнэровской стороной, трупы лежали на улицах, и их не убирали. Они лежали повсюду. Об этом мне рассказывали и волонтеры, и местные.

До сих пор на улицах там лежат обожженные части тел. Я видел кошку, которая грызла человеческую кость. Некая эвакуация была, но заметно, что для ополченцев это не приоритет. Я видел, как они стреляют из Градов из Кондратьевки. Это ближайшее село от Углегорска.

Сейчас я пишу статью о 15‑летнем парне. Он закончил учебный год и на каникулах ушел в ополчение, воевал в Донецком аэропорту. Он выжил. 2 октября открылась его школа, он покинул ополчение и вернулся на занятия в школу.

В министерстве образования ДНР мне рассказывали, что воевали еще несколько детей 15–17 лет, и они погибли. Я поговорил с отцом этого мальчика. У него пятеро детей.

Это самая обычная семья, ничем не отличающаяся, например, от американской. Я спросил его, как вы могли отпустить 15‑летнего ребенка на войну? Это же запрещено всеми мировыми конвенциями. А он мне ответил: а какими конвенциями разрешаются обстрелы жилых домов? Там уже другой мир.

Мы были на уроке политинформации в школе в Харцызске [город подконтролен ДНР], где раз в неделю детям рассказывают о ситуации в Дебальцево, о контактной группе в Минске и об успехах и поражениях ополчения. Другая реальность.

Но здесь, как и в любой точке мира, находятся нормальные люди, которым некуда деваться. Я думаю, в других областях люди вплоть до президента слабо понимают, насколько плачевна там гуманитарная ситуация.

Стефан Сиоан
Корреспондент Le Figaro и Canal+ (Франция), Le Temps (Швейцария), Le Soir (Бельгия)

Я общался со студентом, которого сильно избили на одном из последних проукраинских митингов в Донецке. Дээнэровцы его искали, он сел на поезд и уехал в Киев. Из больницы отправился сразу на вокзал, даже не зашел к себе домой.

Я встретил его в Киеве. Он сказал мне, что в первые недели после Майдана у тех людей, которые пришли к власти, оставалось еще окно для общения с востоком. Политикам нужно было объяснить, что появился новый проект развития страны, и люди, живущие на востоке, будут в него вовлечены.

Но в первую неделю после Майдана никто из лидеров не приехал в Донецк. А люди ждали четкого месседжа. Для многих оставалось непонятным, что произошло в Киеве. Три-четыре недели спустя после Майдана российская пропаганда была уже настолько сильной, что шанс на диалог был утрачен.

Больше всего в ДНР меня поражает анахронизм. Ты будто совершаешь путешествие во времени. Ты понимаешь, что сейчас 2015 год, но этого не ощущаешь. Некоторые аспекты жизни в ДНР возвращают тебя в 1980‑е, когда еще существовал Советский Союз.

Некоторые — в 1990‑е, в первые годы после развала СССР, когда все было хаотичным, сумасшедшим, и не существовало правил.

Иногда ты чувствуешь даже, что попадаешь в 1930‑е. Жизнь там находится совершенно за границами современного мира.

Это социальный эксперимент, которого я вообще никогда не видел, где отдельно взятый человек не считается ценным. Я о подобном читал только в книгах, когда учился в университете, а сейчас наблюдаю вокруг.

Недавно мой французский коллега сказал в эфире одного из украинских телеканалов, что большинство дээнэровцев — это местные. Так его сразу обозвали прокремлевским в соцсетях. Украинцы должны понимать, что многие иностранные журналисты восхищались Майданом.

Для меня это было самое сильное переживание в жизни. Но это не значит, что мы будем искажать информацию в чью‑то пользу.

Для французских журналистов информационная война сейчас — огромная проблема. Я не знаю, насколько она серьезна для американских и британских коллег. Российская пропаганда становится все сильнее, даже во Франции. Каждое написанное мной слово подвергается сомнению.

Автор: Кристина Бердинских
Фото: Наталья Кравчук / Новое Время, Александр Медведев / Новое Время, EPA / UPG
Материал опубликован в №5 журнала Новое Время от 13 февраля 2015 года