Сука-романтика (с)

                                                                                                        
Стечение обстоятельств

             Причудливо во времени и пространстве переплелись судьбы этих "странных" людей, носителей особой эстетики, провидцев драматизма будущего, до сих пор вызывающих восторженное непонимание у нас, сегодняшних, подлецов и шутов одновременно, неверующих, опустошенных, полных удушающей лжи, одержимых безудержной погоней за земными благами, сменивших один флаг на другой, порой ненавидящих друг друга и разучившихся делать добро, любить и прощать.
            То, ставшее уже далеким время., навечно получило метку "хрущевской оттепели", творческие личности, заставшие ее и заметно себя проявившие стали не иначе как "шестидесятниками", а одним из объединяющих центров некоторых вольнодумствующих литераторов явился по странному стечению обстоятельств далекий Иркутск, к которому и я родившийся там на рубеже 50-х и 60-х в семье военного тоже имею какое-то хоть и косвенное отношение и которому посвящено было первых два года моей малосознательной жизни в знаменитых иркутских «Красных Казармах». Конечно это время в моей памяти не отложились, но по рассказам родителей оно было хоть и трудное, но с высот нынешнего в чем-то даже забавное. Когда и где еще можно было увидеть продающееся в лютый сибирский холод мерзлое молоко на палочке, типа как "Эскимо" размером с детское ведерко, которое нужно было еще умудриться донести домой пряча от не совсем белого снега падающего из постоянно нависающего над природной иркутской низиной смогового облака? Когда еще можно было прочувствовать «суку-романтику» исходящую от активно строящейся неподалеку Братской ГЭС с вечно копошащимся вокруг нее людским муровейником «Брезентограда» расположившегося на берегу студеной Ангары?

             Волею судьбы Иркутск стал точкой пересечения судеб многих «странных» людей, это там неформально сложившаяся "Иркутская стенка" стала для начинающих и бывалых литературной резервацией, а иркутская "молодежка" их творческим приютом. Это там впервые познакомились поэт Петр Пиница и будуший драматург и прозаик Александр Вампилов.  
            Впрочем все что будет дальше это никак не погружение в их творчество (хотя в конце и приведу давно обещанные сканы //www.gorod.cn.ua/blogs/sinelnik_18901.html самиздатовских книжек Петра Ивановича Пиницы), это описание отдельных на мой взгляд интересных эпизодов из их жизни, которые скорее всего так или иначе не прошли для них бесследно, хотя больше похожи на легенду. Итак попробую изложить, воспользовавшись рассказанным ими самими и сохранившейся памятью тех кто знал и помнит то время и его героев, где на непрямых дорогах кроме иркутских также встречаются московские и черниговские перекрестки …

Монетки в фонтан 

            Они встретились и познакомились в Москве на Литературных курсах при Центральной комсомольской школе, которые готовили руководящие кадры для молодежных печатных изданий. В начале 60-х Саша был откомандирован на эти курсы редакцией своей иркутской газеты "Советская молодежь". Галя, состоявшая в штате местной газеты и одновременно работавшая диктором на радио в небольшом поволжском городке тоже приехала в столицу по инициативе своего издания..
            С утра у курсачей были занятия, а после обеда они сбившись в небольшие стайки, уезжали в первопрестольную - знакомиться с ее достопримечательностями. Ходили на выставки и в музеи, вечером - в театр. 
            Уже тогда Саша понимал в этом больше всех, и сокурсники всецело доверяли его вкусу.
Потом все чаще Саша и Галя проводили культурную программу только вдвоем.
Им было хорошо вместе, необычайно легко, интересно и весело. 
             Так однажды и случилась та самая смешная история с зелеными туфельками, из которых они потом пили шампанское. Это пожалуй была лучшая пора в их жизни. 

              Саша уже тогда готовил себя для работы в театре. Помнится, в библиотеке он взял сборник пьес Сухово-Кобылина и читал вслух монолог Тарелкина. Саша мечтал, как он выразился, "въехать в столицу на белом коне".
              Он еще не знал горечи поражений, разочарований, предательства, подлости, это он узнает позже... А пока они наслаждались прелестями московской жизни. И если у них не было денег для поездки в Москву, они читали или шли в спортивный зал. Саша организовал драмкружок, проводил репетиции.
             На каникулы после Нового года Галя уехала домой к родителям.  Саша в Иркутск не поехал, остался в Москве. Не разрешил приехать и жене, с которой у него, как он рассказал Гале потом, еще до Москвы наметился разлад. Он не говорил о ней ни одного дурного слова, но твердил постоянно: "Она хорошая женщина, но промеж нами нет
любви".
             Через несколько дней Галя вернулась. Несколько дней разлуки
дали им понять, как дороги они друг другу. И вновь потекли счастливые дни. Они вместе проводили свободное время, вместе готовились к семинарам.
            Позднее в одном из своих писем он напишет: 
"Мы не вместе, но мне хорошо от твоей любви. Потому что в этом дешевом мире, кроме любви, слишком мало хорошего и ничего нет искреннего".
            В апреле слушатели курсов уезжали на практику. Она проходила не только в московских газетах. Галя с Сашей хотели вместе поехать в Киев. Записались и успокоились. Каково же было их удивление, когда они
увидели списки отъезжающих. Она осталась в киевской группе, он оказался в минской. Они были этим удручены и подавлены.  
            Первые дни в Минске были для него мучительно тоскливыми. Это она поняла по его письму, которое вскоре получила.
- "Любимая! Привет тебе! Привет!
  В то время, когда ты бегаешь под каштанами, машешь белой сумкой, щуришься на чужих мужчин, - я думаю о тебе. Я думаю о Киеве. Минск - это поминки по Москве. Город, впрочем, хороший, каменный, степенный... За окнами прямо на глазах распускаются тополя. Какое им дело до того, что у меня тоска. Им плевать на киевские каштаны. А я думаю о Киеве. Я думаю о тебе. Как получишь эту записку - ответь мне. Ответь мне, ждешь ли ты меня в Киеве. Неужели меня можно забыть за неделю? Неужели за семь дней от меня можно отвыкнуть? Если даже над головой цветут каштаны и на тебя
 щурится множество чужих мужчин? Жду письма. Может быть, еще твой любимый Александр".

           Накануне Пасхи Саша не выдержав поехал в Киев. В Киев он приехал ранним утром. 
Верующие валом валили из Владимирского собора на бульвар Шевченко. Поскольку Сашу в столь ранний час в гостиницу не пустили, он пошел навстречу толпе. Галя еще спала, а он христосовался со старушками, которые одаривали его пасхальными яйцами. С пригоршней яиц он и заявился к ней.
           Целую неделю они бегали по Киеву беспечные и счастливые. Но всему приходит конец. Из Минска позвонили, что выезжает московская инспекция. Саше надо было срочно уезжать.  Но киевские весенние дни надолго останутся в их памяти, и потом из Иркутска, получив ее грустное письмо, он напишет: 
- "Галка! Не надо черной тоски. Есть облака. Фотографии. Есть город Киев. Есть
наши письма. Есть мы. И я тебя люблю".
           Саша уехал, но они спланировали следующую встречу – в Чернигове. 
           Галя взяла командировку в Чернигов, а он из своей газеты - в Гомель, откуда до Чернигова как известно рукой подать. В их жизни опять было несколько счастливых дней. Они гуляли по Валу, бродили по Болдиной горе, любовались Десной и цветущими каштанами…
           Они не заметили, как пробежали подаренные им дни. Уезжал Саша в жаркий майский полдень. Автобусом до Гомеля, потом в Минск. 
           Напоследок они прошлись по Красной площади и конечно бросили монетки в фонтан с восседающими по его окружности зелеными жабками..

           Они прибежали на автостанцию за несколько минут до отправления. Пассажиры уже сидели на местах. Саша показал водителю билет и вернулся к Галине. Она не могла сдержать слез. Это, очевидно, и тронуло пассажиров. Они терпеливо ждали, пока Саша ее успокаивал. Потом поцеловал и вскочил на подножку. Автобус тронулся, подняв клубы пыли. Она осталась на привокзальной улице одна. 
           Потом в своей пьесе "Старший сын" устами Сарафанова он вспомнит эту страничку
их жизни и горько признается: В письме из Иркутска он позже напишет Гале:
 - "Любимая! Мне снится дальняя улица в Чернигове. В Чернигове, в мае, в полдень.
Пыль с той улицы у меня в глазах. Ее не вытравить ни туманами, ни грозами. В жизни не хватит на это туманов и гроз..."


Знаменитым стать сейчас легко, надо просто потерять совесть

      В судьбе и Саши и Петра немалую роль сыграл мэтр советской поэзии, в то время редактор «Нового мира» и зав. кафедрой поэзии ЛитИнститута Александр Трифонович Твардовский. Во многом благодаря ему удалось вытащить на учебу в московський ЛитИнститут из плена иркутской провинции подающего надежды поэта Петю Пиницу, которого бдительные органы из «бюро добрих дел» уже успели записать в диссиденты. И именно Твардовский пророчески сказал ему впоследствии: «Не уезжайте. Сожрет вас украинская провинция». Увы, слова Александра Трифоновича оказались пророческими. Петр Иванович вернулся в Чернигов, где как и прежде писал неиздаваемое, никого не боялся и ничего никогда ни у кого не просил.


           Но все это было потом, а пока только приехав из Иркутска в Москву Петр по приглашению временно жил на даче Твардовского в подмосковном поселке Красная Пахра.
           Возможно именно тогда произошли эти неформальные встречи Петра и Саши с Александром Трифоновичем, который десять дней подряд, по случаю запоя, посещал дачу своего соседа Бориса Костюковского, у которого в то время по случайному стечению обстоятельств гостил Вампилов и который собственно и сделал эти любопытные дневниковые записи-хроники тех нетрезвых встреч и откровений мэтра:
           Нашел простых людей, с литераторами Трифонович не пьет, в особенности с молодыми, - избегает.
Первый раз появился, будучи еще не в запое, произвел прекрасное впечатление.
Седой, скуластый, в лице что-то бабье, глаза голубые, плечи широкие и какие-то пухлые, пальцы толстые, ногти давно не стрижены.
          Его дача рядом, одет был в полупальто, войлочные ботинки, брюки трикотажные и висят, в руках дубовая палочка.
- Нет ли у вас стопки?
         Стопка нашлась, сели, выпили, напились. В этот вечер было много извинений, предостережений, раз двадцать он сказал:
- Не думайте обо мне дурно.
         Разговор вначале был о выпивке, как обычно.
- Человечество недаром остановилось на 40 градусах.
         Потом о литературе и проч. И все время:
- Как мы хорошо выпили. Господи!
- Где я пью? С кем? Один - спортивного вида, другой - небритый... Вурдалаки какие-то... На улице пошатывался, провожать себя не велел.
- Хорошо, хорошо...
- Странно... Странно и причудливо...

         54 года. Пьет давно и серьезно.
         Затем дня через два пришел, спросил "на донышке", а после посещал нас 7-8 дней подряд по 2-3 раза в День. Однажды был в шестом часу утра. Разговоры были разные и небезынтересные.
         Пушкин - бог. Особенно доволен тем, что Пушкин стал брать деньги за стихи.
         Подозревает, что Евтушенко и Вознесенский не читали "Евгения Онегина".
         Вспоминал "Сохраню ль к судьбе презренье".
        Пушкин сделал русскую литературу мировой Барков, Вяземский, Державин, Жуковский, Байрон, а в общем - все равно - Пушкин.
        Конечно, любит Некрасова.
       Пишет статью к новому изданию Бунина. Испытал влияние Бунина:
- Никто об этом не писал, а я-то знаю. Бунин за границей, по его мнению, "мертвец".
- Приветил меня с того света.
       Но чрезвычайно этим гордится.
       Современный прозаик обязан любить Бунина, но не так рабски, как Ю. Казаков. Казакову он говорил и говорит:
- Я очень сочувствую вашему пристрастию, но идите туда, где Бунина не читали. (В "Знамени", получается, - не читали.)
       Блок немного недотянул до гениальности. (Тут я с папашей совершенно не согласен.)
       Горького не жалует. Толстого любит. Чехова.
       Алексея Толстого уличил в том, что он граф ненастоящий, по женской линии разве. Размышлял о том, что быть графом при социализме выгодно.
      Подозревает, что итальянская премия Ахматовой (при ее вручении он присутствовал) - премия игорного дома. Рассказывает, как Ахматова собиралась в Италию. Старуха в декольте, водка после церемоний. Ахматову Твардовский увидел первый раз в Италии.

       Янка Купала напутствовал его.
- Пей, хлопец, белую горилку, больше ничего не пей. Пиши, пока пишется, потом писаться не будет. Любит и часто вспоминает Фадеева:
- Мой старший друг, неправда, что он кого-то сажал, он выручал, Заболоцкого, например.
       Фадеев его любил тоже.
       Фадеев на пиру у Сталина.
- Почему не скажешь приветствия?
- Я пьян.
- Сколько ты выпил?
- Один - бутылку коньяку.
- Сколько тебе лет?
- 38.
- В 38 лет я выпивал бутылку коньяку между делом.
     Хрущева Сталин заставлял плясать.
     Сталин сам распорядился дать ему Сталинскую премию за "Василия Теркина". К Сталину отношение очень сложное. Есть большая доля уважения. Сталин и Черчилль. В Горках одиннадцать служителей дома-музея сидели еще долго после 20-го съезда, никто из одиннадцати не решался уйти первым.
     Сталин заботился о стаде: у высшего командного состава, у многих офицеров на фронте была своя Неля, в ее обязанности входило - в основном заводить патефон. Когда Неля становилась беременной, она уезжала в тыл со специальным предписанием о трудоустройстве, квартире и декретных.

     Вспоминал, как написал стихотворение о том, как Сталин в декабре приходил в Мавзолей к Ленину за советом. Он работал тогда в "Гудке", кажется, и обещал это стихотворение в свою газету. Но отдал его в "Известия". Редактор (его он называет костяной ногой) вызвал его и гневался. Диалог:
- Не кричите на меня, я вас не боюсь.
- А начальника политотдела вы боитесь?
- Нет, не боюсь.
- А начальника политотдела фронта?
- Тоже - нет.
- А командующего?
- Нет.
- А кого же вы боитесь?
- Господа нашего. Иисуса Христа.
       Был уволен, оказался в резерве. Вадим Кожевников, теперешний редактор "Знамени", уходил тогда в "Правду" военкором из "Красноармейской правды" и устроил его на свое место.
      История о том, как художник Горяев бил Вадима Кожевникова. Горяев работал тогда в листке "Солдатский" или "Фронтовой" - "юмор".
- Если юмор вынесен в заголовок, юмора не ищите.
       Луговского не признает:
- Белыми стихами стал писать про то, что Советская власть хорошая. Неинтересно.
       Леонова не любит. Играет в барина. О жабе - Иване Ивановиче.
- Зачем он написал название книги "Евгения Ивановна" по-английски? А если ее будут переводить.
       Шолохова за "Тихий Дон", в особенности за четвертую книгу, превозносит.
- Потом он стал писать чепуху, а говорить стал и того хуже. Надо бы ему было после "Тихого Дона" умереть, был бы великий писатель. Но памятник ставить будем все равно.

       Рассказывал о встрече с молодым Шолоховым в "Национале", о ссоре после войны, когда Шолохов, будучи у него в гостях на московской квартире, хвастался, что дачу ему построили немцы, и объявил, что одобряет постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Они поспорили, разругались, и он выставил Шолохова из дома. Помирились, конечно.
       Шолохов о Солженицыне:
- Поцелуй его за меня. Жестоко, но здорово.
      Александр Трифонович:
- Нет бы ему сказать об этом в печати! Солженицын - его медаль.
- Поверьте, это великий писатель в самом страшном значении этого слова. За границей не знают, что написал                     Твардовский, но все знают, что Твардовский напечатал Солженицына. (История о том, как он печатал "Ивана Денисовича". Хрущев и его секретарь. Поздравления с днем рождения и слова "как если бы речь шла о моей собственной веши".) Сартр очень интересовался им как издателем Солженицына. (О малом жанре.)
- Почему взвыли Дымшицы и Кочетовы? Потому что после Солженицына их не будут читать.
Солженицын написал новый роман большой силы. Он приобрел его для "Нового мира", но напечатать его невозможно. Читать этот роман он ездил в Рязань.

      Юбилей "Нового мира" и его статья. Журнал продержали больше месяца. Банкет по случаю юбилея он пропьянствовал на даче, банкет перенесли.
- Им необходим фикус (свадьба с генералом), им (его замам по журналу) не хватает самостоятельности.
- Светлов - милый человек. Ему, например, позволялось сказать влюбленной в него поэтессе: "Дура, почитай сначала Гоголя".
      Федина осуждает, и поделом. Тот - единственный из редколлегии, кто не подписал "Ивана Денисовича".
- Я пожалел его старость. (Не то, видимо, выгнал бы.)
      Паустовский - мармелад.
- Я не поклонник Эренбурга.

       В литературе происходит одичание. Сафронов, Кочетов и Ко. - "Мне довелось побывать..." "Мне довелось побывать в Турции", "Мне довелось побывать в Освенциме" - пишут, не поймут, что это не одно и то же.
Знаменитым стать сейчас легко, надо только потерять совесть.
"Славное море, священный Байкал" - великое произведение искусства. Строка "Старый товарищ бежать пособил..." его, пьяного, изумляет, заставляет плакать.

- Не печатаю Вознесенского, потому что, если меня на улице спросят - о чем это, я ответить не смогу.
         О Межирове. Милый человек, хороший переводчик, но как поэт - слишком любит стихи. А надо любить что-то в жизни.
         У Томаса Манна (его он считает последним гениальным писателем Запада) его поразила мысль о том, что сегодняшняя литература вся - из литературы, а не из жизни. Это, говорит он, страшно.
Лирика. Анекдоты. Пьяные монологи. Ветер и снег - любимая погода.
- Был запой, была страшная измена, все было...
       Начинал в Смоленске. Первый рассказ о самогонщиках. Отец-кулак, отсидевший за взятку ("Не то мало дал, не то - не так дал") во времена продразверстки вернулся, подарил старшему сыну Лермонтова, ему - Пушкина. ("Будешь Пушкиным", как будто можно быть вторым Пушкиным.)

        Сурков о женившемся 70-летнем литераторе:
- У него там только очко протереть осталось.
        Вспоминал это в связи вот с чем. Ходил занимать три рубля у "Павлика" Антокольского. Антокольский, которому где-то под семьдесят, сказал:
- Пьянство - самая скучная страсть.
- А что веселее?
- Женщины.
- В твоем возрасте?
- Меня уже нет, но они - вот они ходят здесь рядом.
        Долго возмущался легкомыслием Антокольского.

        Орест Верейский и гроссмейстер Котов. Он склонен, кажется, к пуританству. Стихов о любви не пишет. 
        О Тендрякове:
- Женился на молодой и красивой. Ничего глупее для писателя придумать нельзя.
       Был в Якутске на собрании писателей. Один там, из Вилюйска, заявил:
- Конечно, каждому хочется жить в Якутске. (!) Иркутская писательская организация произвела впечатление диковатое.              Перловский, говорит он, очень слабый поэт.

       О молодых литераторах:
- Не успеют вылупиться, напечатают пару стишков и уже начинают других учить жить, писать и пр. (Евтушенко иногда пишет о том, что интересует читателя, но всегда так развязно.)

      Войнович из графов. Говорил об этом не без удовольствия. Сам, кажется, тоскует, что не из графов.
Какой-то генерал произвел его в генералы за "Василия Теркина". Рассказывает об этом с удовольствием.
      Под конец стал хвастлив.
- О статье в "Новом мире" пишут в Италии и во Франции. Получил поздравительные (с юбилеем журнала) телеграммы. В телеграммах его называют мудрым, а он, вот, сидит и напивается с простыми людьми. "Если б они знали!" Обожает свою знаменитость.
      Поет белорусские песни, любит "Не осенний мелкий дождичек..."
      Шостаковича не понимает. В поезде, говорит, не уступил бы ему нижнюю полку.
      Ему очень нравится шутка Черчилля о Хрущеве:
- Главная его ошибка в том, что он хотел перепрыгнуть пропасть в два приема. (Остроумно, ничего не скажешь.)
        С большой тоской - о спивающемся лондонском джентльмене.
        О водке: "Там-то и стал я к ней, мамочке, привыкать. За собакой палка не пропадет".
        Ушел, вышел из запоя при помощи уколов.

       О Байкальском целлюлозном комбинате:
- Да, это неприятная хреновина.

      Павленко был циник. И великолепный рассказчик (устно).
Провожания до дому. "Соседний" пес - Сексот. Узнав, что в Александровском централе лечебница для психов и алкоголиков:
- Что вы говорите? Может, там еще встретимся? Может быть.

Москву, оказывается, собирались переименовывать. Холопы хотели назвать ее Сталин. Не согласился сам.
Твардовский при чтении биографии Сталина.
Не любит три слова: силуэт, майонез и романтика

О том, как он проснулся на волостном комсомольском собрании.

Пьет и кается. "Водка отнимает у человека семью, природу... дочь Олю".

Белла Ахмадулина в гостях у Марьи Илларионовны. Ахмадулина гуляет здесь с таксой, прекрасно одета, красивая, в самом деле. Пьет, видимо, по распущенности. Скорбей у нее быть не должно.

О том, как он читал "Страну Муравию". Ермилов и Святополк Мирский. Ермилов - тогда редактор "Красной нови".
- Почему не печатаете?
- Нет, нет, вопрос о поэме у нас стоит. Давно стоит.
- Стоять у вас стоит, да ничего не получается.
Регистан - редактор "30 дней" - взял у него, тогда неизвестного, стихотворение и тут же выдал.
Чек на 30 рублей. Тогда же пригрел его Ефим Зозуля (в "Огоньке").
После успеха "Муравии" он немедленно купил шубу, в которой поехал домой в деревню.
Топор брата - "злой как собака"

Весной ездил хоронить мать. На кладбище - шекспировские ребята.

Симонов у Бунина.
Ехали из Минска. Он, Прокофьев и Симонов.

      На волостном слете комсомола. Какой-то секретарь Исаковскому:
- Захотел шашку поточить - сказал бы. У нас тут вот они - сидят львицы. Сделали бы по-партийному.
      Спор - "кто виноват".
      Редакторский фатализм: "Все идет правильно. Хороших вещей вне печати нет".
       Об Ильичеве.
       Вучетич существует специально для того, чтобы подписываться под доносами.
       Винокуров - круглый милый человек. Честный. Стихи - умозрительны. Взглянул на обложку, на обрезанный портрет (нет лба) - возмутился.
      "Дневники" Байрона интереснее (сейчас), чем его стихи.

       Разговор о древних людях.
       Закончена статья о Бунине. Запой. Статьей недоволен.
       Летом собирается в Сибирь. С удовольствием разделяет возмущение Шолоховым, Паустовским и другими - они никогда не бывали в Сибири.

       В Чите, говорят, у него был роман.
- Не бросать жену. Надо искать в ней все хорошее и проч.
       Очень хвалит "Театральный роман" Булгакова. В шестом номере обещается опубликовать.

       Фамилию вышучивал, как все, кто ее вышучивал. Вампилов - Вампиров. Драматург, укротитель травести (примерно так).

Конфуз с Вильгельмом Журавлевым. (Тот в "Октябре" опубликовал стих Ахматовой, написанный в 15-м году.)

О Фурцевой. (Вскрыла вену, потому что вывели из Президиума.)
Грудной голос - для всех.
Об Овечкине, Симонове, Алигер. Две страницы о Хрущеве из текста Вучетича.

Часто, особенно пьяный, вспоминает Бунина.

Прибаутка: "Рюмочка Христова..."
Песня:
А в поле вярба
Под вярбой вода
Там гуляла, там ходила
Девка молода.

Или:

Белым снегом, белым снегом
Замело все пути.

Любит "Не осенний мелкий дождичек..."

       Педерастов он судить бы не стал. Хотя, разумеется, не сторонник этого развлечения.
       Любовницы - были.
        Снова запой.
- Убить еще не могу, но ударить уже могу.
        Простились. Бутылка коньяку.
- Стебани!

***


Под занавес для тех кто до него дошел, как и обещал:

 П. Пиница Стихи и поэма БРЕЗЕНТОГРАД  
yadi.sk/d/RkAzmWMj7YgYJ

ПИНИЦИАНА
docs.google.com/file/d/0B4aCOREJaGGdMHUyb2dfcXVhY3M/edit
         
Петр Пиница СТИХИ и ПЕСНИ
yadi.sk/d/CJwVmanT7Ygoh