чермнига

Стоит красень над Десной. Детинцем зовут его люди. Что за Детинец? Почему здесь?
Две Украины сошлись над третьей. Одна Украина – болото окраенно. Выходит из тумана Полесского, подмигивает голубым озерным оком, сует белый гриб мимоходом и тает.
Другая Украина – степи Половецкой околыш. Пролегла Десна между ними, вертит водовороты, сомы вылетают над омутами и обрушиваются в воду, откуда выскочили коричневыми чертями. Скалятся друг на друга две Украины.
На слиянии Стреженя и Десны вознесся над рекой Детинец-Красень. Высоки стены, крепки ворота. Белый камень стены, черное дерево балок. А глубоко под ним, под обнесенным белой стеной красенем – в темноте и тишине – третья Украина, об которой речи у нас не будет, нельзя говорить об этом. Большая тайна спряталась во тьме посреди дня. Антониева пещера пролегла через эту тайну. Здесь когда-то лежали великие русские богатыри, пока монахи, повинуясь дневному свету великого князя, не унесли их мощи во тьму, где лежит тайный тракт, что соединяет стольный Киев и средоточие нашей земли, око нашей души, тайну нашего сердца – город-Красень, где растут князья нашей земли.
В самый черный час, когда не было в серце у неба лунного света, когда до первой звезды было так же далеко, как до последнего домика на далекой окраине княжего города, произведена была подмена. Красень, Детинец, Чермнига – красный, как кровь, которой полита наша земля, кровь наших комоней – и кровь воинов, красный-красный-красный, стал город черным, темным, замерло всякое дыхание за его дверями, замкнулись уста, затворились души.
Стало око нашей земли черным, Черниговом, еще чернее, чем хотела черная ночь.
Но в этой темноте невозбранно стало волку добраться до колыбели.
Ржали коричневые комони во тьме. Плакали дети. Ухала выпь над левым берегом, летела во мраке и тумане – и затихала за дальними болотами. Черное сменило красное. Ушла красота из города, Антониева пещера оскалилась чернотой.
Кто же, какой чародей злой, какой колдун из болот произвел подмену волшебного на страшное? Чей злобный ум порадовался плачу детей, безлюдью ночной площади, которая одна в городе сумела сохранить имя Красной?
Неужели шаманы половецкие каркали злыми вороньими голосами, завывая в красной полутьме у своих вечных костров в шатрах магических? Неужели темные тени срывались с их лисьих шапок и набрасывались на красное и золотое, разрывая свет и тень, отделяя вечер от ночи, унося в степь оторванное красное, оставляя черное княжьему городу? Но почему тогда промолчали псы в прибрежных дворах, поджимая хвосты? Что учуяли они в седых каплях стены тумана, в котором угадывалось неяркое солнце?
Если бы слегка напрячь слух, то и мы услышали бы то, что поняли наши собаки. Шаги комоней услышали они. Рать княжая покидала город. Где-то далеко впереди, в зное дня, в ясности полудня, их ожидали товарищи, таясь в тени перелеска.
Где-то далеко, впереди, в той стороне, где солнце кажет по утрам свой золотой бок, наша рать должна была найти красное, чермное, цвета горячей крови, чермнигу нашу.
Говорят, вои все сделали, как должны были.
Они нашли свое красное.
Город остался черным.
У каждого времени – свой цвет. Вокруг нашего ока сердца разбросано красного: села, стоянки, река.
До Киева красное не донесли, тоже порассыпали. Город остался зеленым и лазоревым, с золотом по краю.
У каждого из нас сломалась кожа и залегла глубокая складка между бровей. Между черных бровей.
И только наши женщины сохранили свои светлые мысли, свои соломенные косы, свои голубые глаза и свои червленые губы.