лорка

через месяц исполнится 111 лет со дня рождения испанского поэта федерико гарсиа лорка.
по хоббитскому счету – круглая дата, особенно, если бы он смог дожить до этого дня. но куда нам, людям, мы не хоббиты.
летом 1936 года, в возрасте 38 лет лорка был расстрелян во время военного мятежа на юге испании, вместе со школьным учителем и двумя матадорами.
франкисты объявили его произведения вне закона и сожгли их в гранаде.
он был не только поэтом. драматург, художник, создатель театра… яркий представитель "поколения 27", куда входили сальвадор дали, луис бунюэль.
для меня его стихи всегда были самыми яркими, кинокартинистыми. и самыми мужскими.
в поэтах редко встретишь такую эманацию мужского начала.
не ко дню его рождения, не в память о дате – но из желания поделиться тем, что так много дарит света выкладываю здесь несколько его стихотворений и рисунков.







заря

колоколам кордовы
зорька рада.
в колокола звонкие
бей, гранада.

колокола слушают из тумана
андалузские девушки
утром рано
и встречают рассветные перезвоны,
запевая заветные
песни-стоны.

все девчонки испании
с тонкой ножкой,
что на звездочки ранние
глядят в окошко
и под шалями зыбкими в час прогулки
освещают улыбками
переулки.
ах, колоколам кордовы
зорька рада,
ах, в колокола звонкие
бей, гранада!



гитара

начинается
плач гитары.
разбивается
чаша утра.
начинается
плач гитары.
о, не жди от нее
молчанья,
не проси у нее
молчанья!
неустанно
гитара плачет,
как вода по каналам - плачет,
как ветра над снегами - плачет,
не моли ее о молчанье!

так плачет закат о рассвете,
так плачет стрела без цели,
так песок раскаленный плачет
о прохладной красе камелий.
так прощается с жизнью птица
под угрозой змеиного жала.
о гитара,
бедная жертва
пяти проворных кинжалов!



перекресток

восточный ветер.
фонарь и дождь.
и прямо в сердце
нож.
улица -
дрожь
натянутого
провода,
дрожь
огромного овода.
со всех сторон,
куда ни пойдешь,
прямо в сердце -
нож.



севилья

севилья - башенка
в зазубренной короне.

севилья ранит.
кордова хоронит.

севилья ловит медленные ритмы,
и, раздробясь о каменные грани,
свиваются они, как лабиринты,
как лозы на костре.

севилья ранит.

ее равнина, звонкая от зноя,
как тетива натянутая, стонет
под вечно улетающей стрелою
гвадалквивира.

кордова хоронит.

она сметала, пьяная от далей,
в узорной чаше каждого фонтана
мед диониса,
горечь дон-хуана.

севилья ранит.
вечна эта рана.



вопль

на желтой башне
колокол
звенит.

на желтом ветре
звон
плывет в зенит.

дорогой, обрамленной плачем,
шагает смерть
в венке увядшем.
она шагает
с песней старой,
она поет, поет,
как белая гитара.

над желтой башней
тает
звон.

из пыли
бриз мастерит серебряные кили.



фальсета

(погребение петенеры)

ай, петенера-цыганка!
ай-яй, петенера!
и место, где ты зарыта,
забыто, наверно.
и девушки, у которых
невинные лица,
не захотели, цыганка,
с тобою проститься.
шли на твое погребенье
пропащие люди,
люди, чей разум не судит,
а любит,
шли за тобой, плача,
по улице тесной.
ай-яй, моя петенера,
цыганская песня!



memento

когда я мир покину,
с гитарой схороните
мой прах в песках равнины.

когда я мир покину
среди росистой мяты,
у рощи апельсинной.

пусть мое сердце станет
флюгаркой на ветру,
когда я мир покину.

когда умру...


сомнамбулический романс

любовь моя, цвет зеленый.
зеленого ветра всплески.
далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.
ночами, по грудь в тумане,
она у перил сидела -
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
любовь моя, цвет зеленый.
лишь месяц цыганский выйдет,
весь мир с нее глаз не сводит -
и только она не видит.

любовь моя, цвет зеленый.
смолистая тень густеет.
серебряный иней звездный
дорогу рассвету стелет.
смоковница чистит ветер
наждачной своей листвою.
гора одичалой кошкой
встает, ощетиня хвою.
но кто придет? и откуда?
навеки все опустело -
и снится горькое море
ее зеленому телу.

- земляк, я отдать согласен
коня за ее изголовье,
за зеркало нож с насечкой
ц сбрую за эту кровлю.
земляк, я из дальней кабры
иду, истекая кровью.
- будь воля на то моя,
была бы и речь недолгой.
да я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
- земляк, подостойней встретить
хотел бы я час мой смертный -
на простынях голландских
и на кровати медной.
не видишь ты эту рану
от горла и до ключицы?
- все кровью пропахло, парень,
и кровью твоей сочится,
а грудь твоя в темных розах
и смертной полна истомой.
но я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
- так дай хотя бы подняться
к высоким этим перилам!
о дайте, дайте подняться
к зеленым этим перилам,
к перилам лунного света
над гулом моря унылым!

и поднялись они оба
к этим перилам зеленым.
и след остался кровавый.
и был от слез он соленым.
фонарики тусклой жестью
блестели в рассветной рани.
и сотней стеклянных бубнов
был утренний сон изранен.

любовь моя, цвет зеленый.
зеленого ветра всплески.
и вот уже два цыгана
стоят у перил железных.
полынью, мятой и желчью
дохнуло с дальнего кряжа.
- где же, земляк, она, - где же
горькая девушка наша?
столько ночей дожидалась!
столько ночей серебрило
темные косы, и тело,
и ледяные перила!

с зеленого дна бассейна,
качаясь, она глядела -
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
баюкала зыбь цыганку,
ц льдинка луны блестела.

и ночь была задушевной,
как тихий двор голубиный,
когда патруль полупьяный
вбежал, сорвав карабины...
любовь моя, цвет зеленый.
зеленого ветра всплески.
далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.





неверная жена

и в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал - она невинна...

то было ночью сант-яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
а юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковые завесы,
раскромсанные ножами.
врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...

за голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
я сдернул шелковый галстук.
она наряд разбросала.
я снял ремень с кобурою,
она - четыре корсажа.
ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.
а бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
и лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...

тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
в песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.

я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа.
я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,
запомнив обман той ночи
у края речной долины,-
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.